Дипломная работа: Художественное своеобразие "русских романов" В. Набокова
Для Лужина совмещение жизни и игры невозможно: он
одержим, всецело поглощен шахматной страстью - в отличие от самого Набокова,
которому также было знакомо высшее наслаждение от игры с бесплотными шахматными
силами и для которого шахматы тоже были увлекательным, иногда захватывающим
занятием, - но лишь частью и никогда не всей жизнью. Прелесть и очарование
бытия для Набокова всегда были связаны как раз с тем, что проходило мимо
Лужина, - с восхитительными мелочами жизни, с детскими играми и занятиями
спортом, с природой и, конечно, любовью. Все это - те «живые, теплые мысли о
милых земных мелочах» [47, 39], без которых в мире Набокова нет ни
жизни, ни искусства, ни творчества. Вся красота и очарование «мира Божия»
проходит мимо Лужина, и это противостояние подчеркнуто в романе.
Есть еще одно важное различие между
Набоковым-шахматистом и его героем. В романе «Другие берега» автор четко
разграничил составление шахматных задач и турнирную борьбу: «Это сложное,
восхитительное и никчемное искусство стоит особняком; с обыкновенной игрой, с
борьбой на доске оно связано только в том смысле, как, скажем, одинаковыми
свойствами шара пользуется и жонглер, чтобы выработать в воздухе свой хрупкий
художественный космос, и теннисист, чтобы как можно скорее и основательнее
разгромить противника. Характерно, что шахматные игроки - равно простые
любители и гроссмейстеры - мало интересуются этими изящными и причудливыми
головоломками и, хотя чувствуют прелесть хитрой задачи, совершенно неспособны
задачу сочинить.
Для этого сочинительства нужен не только
изощренный технический опыт, но и вдохновение, и вдохновение это принадлежит к
какому-то сборному, музыкально-математически-поэтическому типу» [47,
289].
«Для Лужина в этой восхитительной и абсолютно
бесполезной триаде отсутствует последняя составляющая, что превращает его
шахматы из искусства в средство зарабатывания денег (эту функцию эксплуатировал
Валентинов) и одновременно в некий неодухотворенный фантом - языческое
божество, которое пожирает своих ревностных служителей» [19, 57].
Некоторые исследователи называют Лужина «шахматным
королем». Но сон, приснившийся герою незадолго до его гибели, говорит о другом:
«...во сне покоя не было, а простирались всё те же шестьдесят четыре квадрата,
великая доска, посреди которой, дрожащий и совершенно голый, стоял Лужин,
ростом в пешку, и вглядывался в неясное расположение огромных фигур, горбатых,
головастых, венценосных» [47, 139]. Его королевское достоинство -
иллюзия материального мира, где он считается «большим, известным» [47,
129] шахматистом. На самом деле он пешка в руках других, «венценосных» фигур -
шахматного рока.
Таким образом, «Защита Лужина» оказалась не
шахматным дебютом, а формулой оборонительной позиции героя - и по отношению к
жизни, и по отношению к инобытию. И такая позиция не могла не привести к
«обратному мату».
2. 2 «Жизнь – шахматная
партия» как ключевая метафора романа
Для многих В. В. Набоков
– прежде всего мастер литературной игры, призванный доставить наслаждение
«посвященным» – тем, кто способен распознать скрытую цитацию, неявную аллюзию.
Отношение
самого Набокова к процессу творчества как к игре достаточно известно и
неоднократно подтверждено как высказываниями самого писателя, так и работами
многих набоковедов. Все
подлинное искусство, по его словам, является игрой. «Искусство, - писал он в
одной из лекций по литературе, – божественность и игра – равноценны. Оно
божественно, ибо именно оно приближает человека к Богу, делая из него истинного
и полноправного творца, при всем том искусство – игра, поскольку оно остается
искусством лишь до тех пор, пока мы помним, что в конце концов это всего лишь
вымысел» [44, 185].
Включение в
тексты произведений огромного количества «интеллектуальных игр» позволило
Набокову создать неповторимый стиль своей прозы, загадки которой будут разгадывать
еще многие поколения исследователей его творчества. Набоковская поэтика игры
превращается в некое подобие кроссворда для интеллектуальной элиты. Собственно,
это игра для читателя и с читателем, увлекательная и утонченная, и все же,
несмотря на свою изысканность, построенная по модели «угадайки».
Игра – одно из
основополагающих категорий культуры. Любой художественный текст так или иначе
основывается на игре со словом или стремится вовлечь читателя в специфические
игровые отношения. Однако существуют произведения, в которых игра с читателем
имеет осознанный целенаправленный характер, и задача мистифицировать,
разыгрывать, запутывать и игнорировать читателя является основной.
В литературе ХХ века это становится специфической линией
литературного развития. Широко распространяются
произведения, в которых намеренно обнажается используемый в них
инструментарий, внутри которых обнаруживаются комментарии, раскрывающие
отношение автора к тем структурным и повествовательным принципам, которые
в них применены. Таковы, например, произведения Х.Л. Борхеса, Г. Гарсиа
Маркеса, X. Кортасара, С. Беккета, А. Роб-Грийе, Дж. Барта, И, Кальвино, Б.
Виана, Р. Кёно, М. Павича, Дж. Фаулза, В. Пелевина, А. Битова и многих других
писателей. Игровой текст - бесспорная примета новейшего времени, но его природа
пока не полностью прояснена и нуждается в детализированном изучении. Набоков,
разумеется, попадает в данный литературный контекст.
«Homo ludens - таков устойчивый литературный имидж Набокова»
[25, 28]. Одна из излюбленных «игровых моделей», по которым писатель
творил свои произведения, - шахматная задача. «Дело в том, что соревнование в
шахматных задачах происходит не между белыми и черными, а между составителем и
воображаемым разгадчиком (подобно тому, как в произведениях писательского
искусства настоящая борьба ведется не между героями романа, а между романистом
и читателем), а потому значительная часть ценности задачи зависит от числа и
качества «иллюзорных решений», - всяких обманчиво-сильных первых ходов, ложных
следов и других подвохов, хитро и любовно приготовленных автором, чтобы
поддельной нитью лже-Ариадны опутать вошедшего в лабиринт» [47, 290].
«Защиту Лужина» Набоков сравнивал с «известным типом шахматной задачи», которая
требует «ретроградного анализа». В романе рассматривается ситуация,
когда номинативное значение игры в шахматы накладывается на сюжетную линию
романа.
Уже в предисловии к английскому изданию романа
Набоков отмечает: «... я испытывал большое наслаждение, заставляя тот или иной
образ и сцену вводить фатальный узор в жизнь Лужина, и придавая описанию сада,
путешествия, череде мелких событий сходство с искусной игрой ...» [25,
24].
Сюжет «Защиты Лужина» построен по аналогии со
сложной шахматной партией, где герои подобны различным фигурам, исполняющим волю
гроссмейстера-автора. Мир Лужина сужен до размеров шахматной доски.
По замечанию набоковеда Марка Лилли, Лужин
подобен малоподвижному шахматному королю, зато его жена - настоящая шахматная
королева, создающая основное движение в романе, и главная ее функция - охрана
Лужина-короля. Заметим, что она появляется в тексте произведения в тот момент,
когда партия судьбы героя приобретает неблагоприятный поворот, когда он остался
без защиты. Здесь реализуется еще один внутренний смысл названия - защита
королевой-ферзем загнанного в угол короля.
Если рассматривать русское название романа, то не
совсем ясно, имеется ли в виду понятие зашиты в разыгрываемой Лужиным шахматной
партии, или самого героя должен кто-то защищать. Но в процессе чтения романа
читатель приходит к выводу, что «или» следует заменить на «и». Герой вынужден
изобретать защиту и против непредсказуемой игры Турати, и против неумолимого
рока шахмат, когда, казалось бы, он оказался вне опасности, защищенной
королевой-женой. Случайно услышанная фраза открывает Лужину тайную комбинацию
судьбы: «Как в живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь
заданная комбинация, теоретически известная - так намечалось в его теперешней
жизни последовательное повторение известной ему схемы ... с этого дня покоя для
него не было - нужно было придумать, пожалуй, защиту против этой коварной
комбинации…»[47, 80].
Композиционный мотив имени героя обрамляет роман.
«Роман начинается, - считает В.Ерофеев, - с момента изгнания героя из детского
рая, символом чего становится обращение к нему по фамилии» [24, 21].
Исследователь, однако, явно оказался в плену традиции русской
автобиографической прозы (С.Т.Аксаков, Л.Н.Толстой, Н.Г.Гарин-Михайловский,
А.Н.Толстой, И.Шмелев и др.), где детство изображено как особая, прекрасная
пора в жизни человека, обладающая высшей этико-философской ценностью. Это одно
из многочисленных «иллюзорных решений», пронизывающих текст романа: в жизни
Лужина, в отличие от самого Набокова и его автобиографических героев, детского
рая никогда не было - было некое выжидательно-подготовительное «дошахматное»
предсуществование в этом мире, а окончательное изгнание из прекрасного мира «живой
жизни» свершилось позднее, в тот момент, когда герой открыл для себя мир
шахмат.
Итак, если быть точным, то роман начинается с
потери имени. Затем имя Лужина-человека несколько раз безуспешно пытаются
вспомнить или выяснить, и, наконец, в финале разгадка дана. Круг замкнулся: имя
найдено, зато человек потерян навсегда.
Но, быть может, роман начался не с потери имени,
а с обретения фамилии, с рождения будущего великого шахматиста? В самом деле,
ведь сразу было сказано: «Его отец - настоящий Лужин, пожилой Лужин, Лужин,
писавший книги» [47, 5]. Следует, очевидно, догадаться, что сегодня
известна фамилия отца - знаменитого писателя, а в будущем произойдет рокировка
и знаменитой станет фамилия сына-шахматиста. Да и «шахматное» название романа –
«Зашита Лужина» как бы предсказывает, что герою суждено войти в историю шахмат
как творцу оригинального дебюта. Внимательный читатель, однако, должен обратить
внимание на важную деталь: поскольку Турати в решающем поединке «не пустил в
ход своего громкого дебюта ... зашита, выработанная Лужиным, пропала даром» [47,
78] и не была применена. Так «зашита Лужина» умерла вместе с Лужиным, а в
истории шахмат так же не осталось его фамилии, как в жизни у него не было
имени.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18 |