Дипломная работа: Художественное своеобразие "русских романов" В. Набокова
В последний раз вечность - «квадратная ночь с
зеркальным отливом» [47, 150] - заглянет в лицо несчастному Лужину перед
его окончательным «выпадением» из игры, то есть из жизни, чтобы наконец
«угодливо и неумолимо» [47, 152] раскрыть ему свои объятия.
Зеркало вечности поглотило несчастного гения
Лужина.
По отдельности события, образующие историю
лужинского посвящения в мир шахмат как таковых, могут выглядеть случайными. Но
при ретроспективном взгляде они выстраиваются в цепь, плотно приковывающую его
к игре. Читательский путь к осознанию предназначенности Лужина (протекающий на
фоне попыток самого героя расшифровать узоры собственной жизни) будет как бы
повторен в мемуарах, где Набоков ретроспективно глядит на свое прошлое. Точно
так же, как и в судьбе самого Набокова, сцепления случайных вроде бы событий в
жизни Лужина заставляют думать об участии потусторонних сил, которые в первую
очередь, и порождают напряженность между повседневным бытом героя и его искусством.
Проснувшись наутро после того, как скрипач открыл
ему волшебство шахмат, Лужин испытывает «чувство непонятного волнения» [47,
21]. Затем, оставшись в кабинете с тетей, он грезит, будто в доме установилось
«странное молчание ... и как будто ожидание чего-то» [47, 22] -
подразумевается явно не только супружеская ссора, которой начался день. Имея в
виду, что ощущение окажется пророчеством той страсти, которая не отпустит его
до конца жизни, нетрудно припомнить набоковские указания на то, что он умеет
«предчувствовать» свои произведения, которые как бы предсуществуют в ином
измерении. Повествователь замечает, что маленький Лужин «почему-то
необыкновенно ясно запомнил это утро, этот завтрак, как запоминаешь день,
предшествующий далекому пути» [47, 22]. Эта реплика подчеркивает
пророческий характер ощущения героя, потому что впоследствии откликается в
сцене, где выздоровление Лужина, с которым после игры с Турати случился
обморок, уподоблено возвращению из «долгого путешествия» [47, 93] по
таинственным краям, где время течет совершенно иначе. Оказавшись в отцовском
кабинете с тетей, маленький Лужин отказывается играть во что бы то ни было,
кроме шахмат, хотя узнал об их существовании только накануне. И едва ему
доказали, как ходят фигуры, Лужин с неправдоподобной быстротой, предполагающей
некое таинственное априорное знание, замечает, что «королева самая движущаяся»
[47, 23]. Помимо того он обнаруживает пространственное чутье,
переставляя сдвинувшуюся фигуру к центру клетки. Из-за назревающего
семейного скандала этот первый шахматный урок оказался совсем коротким. Но
примерно через неделю, в силу случайного якобы стечения обстоятельств у Лужина
образовалась пауза в школьных занятиях, в течение которой ему случилось стать
свидетелем игры двух своих однокашников. В полном согласии с исключительной
предрасположенностью к шахматам, он наблюдает за игрой, «неясно чувствуя, что
каким-то образом ... ее понимает лучше, чем эти двое, хотя совершенно не знает,
как она должна вестись» [47, 25].Захваченный этим волнующим ощущением,
Лужин начинает пропускать уроки, чтобы поиграть с тетей, но та оказывается
совершенно негодным партнером.
Далее вновь вмешивается судьба - в образе так
нужного ему соперника, тетиного воздыхателя - старика, который «играл
божественно». Старик всегда появлялся «очень удачно» [47, 28] - с точки
зрения Лужина, - сразу после того, как тетя, посмотрев на часы, удалялась из
дома, явно избегая гостя. После десятка проигрышей кряду Лужин добивается
первой ничьей, и, подчеркивая значительность этого события в жизни мальчика,
повествователь прибегает к зрительным образам, чтобы точнее раскрыть
переживания: «Лужин что-то постиг, что-то в нем освободилось, прояснилось,
пропала близорукость мысли, от которой мучительной мутью заволакивались
шахматные перспективы» [47, 29].
Этот фрагмент особенно заслуживает внимания, ибо
прямо соотносится с одним из центральных мотивов романа - лужинской слепотой по
отношению к окружающему миру. Если принять в соображение, как высоко ставил
Набоков остроту зрения, вопиющее равнодушие героя к предметам, из которых
составлен физический мир, должно бы унизить, если не вовсе уничтожить его в
глазах автора. Но указывая на внезапное шахматное прозрение Лужина и специально
подчеркивая его физический характер, Набоков в подтексте повышает творческий
статус игры. Отсюда совсем не следует, что в этом романе Набоков меняет свое
отношение к способности восприятия внешнего мира. Описания устойчивых
пристрастий невесты Лужина, тщательное (что для Набокова характерно)
изображение пейзажа и характеров, даже второстепенных, образуют явный контраст
лужинской близорукости. Но контраст этот вовсе не порождает в романе
неразрешимых противоречий, напротив, указывает на множественность жизненных
источников в набоковском мире. Как видно из мемуаров, в иерархии ценностей,
выстроенной Набоковым, высшие ступени занимают искусство, шахматы, любовь и
бабочки. И только этих последних не хватает в ассоциативной сети, наброшенной
на жизнь Лужина.
Изгибы судьбы неизменно смыкаются, не выпуская
Лужина из мира шахмат, даже когда другие всячески пытаются его оттуда вытащить.
В свое время это не удалось отцу. Теперь не удается жене, хотя чего она только
не делает, лишь бы заставить мужа, только что пережившего нервный срыв, даже не
думать о шахматах. Он вновь погружается в этот мир, чья цепкая власть над ним
только укрепляется от того, что Лужин нашел, наконец, после длительных поисков
карманные шахматы, - оказывается, они скользнули за подкладку пиджака. Чтобы
развлечь и исцелить его, жена задумывает заграничное путешествие, но
осуществить его мешают всякие мелкие препятствия.
В представлении Набокова-автора мемуаров
погружение в мир шахмат, точно так же, как «космическая синхронизация или
сочинение стихов, означает остановку времени. Вспоминая моменты интенсивной работы
над составлением шахматных композиций, Набоков уподобляет свои часы ручейку
времени, а время на доске - замерзшему озеру. И поскольку временность -
неизбежное измерение физического бытия, порыв во вневременность означает
трансценденцию» [3, 61]. Шахматы, таким образом, становятся еще одним
способом освобождения из закрепленной во времени тюрьмы жизни, о чем Набоков
пишет на первых же страницах автобиографии.
Точно так же соединены шахматы и вневременность в
«Защите Лужина». Тот день, когда герой открывает для себя шахматы, «замер
навеки, и где-то, в другой плоскости, продолжалось движение дней, городская
весна, деревенское лето - смутные потоки, едва касавшиеся его» [47, 19].
Ближе к концу романа Лужин с особой силой стремится прорваться во вневременность.
В попытках избежать комбинации, наподобие шахматной, которую он узрел в своей
судьбе, Лужин хочет «остановить часы жизни, прервать вообще игру, застыть» [47,
126]; в какой-то момент мечтает «остановить время на полночи» [47, 139].
В этом контексте самоубийство героя или, как однажды выразился Набоков, «мат
самому себе» может быть истолковано не как самоуничтожение, но как
бессознательная и отчаянная попытка достичь вневременности, прорвать границы
физического мира и переместиться в другое измерение бытия.
Как видно из мемуаров, одна из наиболее
поразительных черт вневременности проступает в торжественный миг пробуждения
художественного или мнемонического вдохновения, когда личность, вырываясь за
пределы времени, отправляется в путешествие по пространству. Нечто в этом роде
испытывает и Лужин. В день игры с Турати, под самый конец очень насыщенного
турнира, он просыпается у себя в номере полностью одетым и не может сообразить,
на чем спал: кровать и кушетка выглядят совершенно нетронутыми. «Единственное,
что он знал достоверно, - сообщает нам повествователь, - это то, что спокон
века играет в шахматы» [47, 78]; тем удивительнее, что на месте
шахматного зала, где его ждет Турати, оказывается вдруг гостиничный коридор.
Можно, конечно, говорить о лужинской рассеянности, можно истолковывать
буквально: допустим, он проспал всю ночь в кресле. Но имея в виду его роковую
предрасположенность к шахматам, реплика, что играет он «спокон века»,
предполагает одновременное существование героя в двух различных временных планах;
один - здешний, преходящий мир, другой - трансцендентный мир шахмат. Выходит, в
его странном пробуждении можно видеть возврат к земному существованию из
вневременного измерения, где он пребывает во время игры.
Шахматы прокладывают Лужину и иной путь в
потусторонность. Способность героя перебирать в уме ряды шахматных комбинаций,
в том числе встречавшихся в партиях, сыгранных ранее, роднит его с «протагонистом
мемуаров, переживающим вневременные вспышки космической синхронизации.
Возникающая структурная аналогия лишний раз, хотя и косвенным образом,
подтверждает, что шахматы в глазах Набокова - высокая страсть. Следует также
заметить, что Набоков одаряет героя моментами епифаний, которые становятся
чем-то вроде моста, соединяющего чисто шахматные узоры и тот тип чувственного
восприятия, который образует космическую синхронизацию. Имеется в виду,
например, то мечтательное состояние, в которое впадает герой перед тем, как
раскрыть свой шахматный дар отцу: «всякие легкие звуки», которые он слышит,
«странно преображались в его полусне, принимали вид каких-то сложных, светлых
узоров на темном фоне, и, стараясь распутать их, он уснул» [47, 31]» [3,
138].
Это погружение в сон явно отличается от опыта
самого Набокова, у которого в эти моменты сознание поднимается к самым своим
высотам. При этом игра звуков, остро подчеркнутая рядами аллитераций, создает
впечатление, что фигура героя становится центром недолговечной структуры,
несколько напоминающей набоковское описание космической синхронизации. Другое
отличие состоит в том, что прошлое словно стерто в сознании Лужина, а ведь,
согласно Набокову, воспоминания, сливаясь с чувственными образами, открывают
путь во вневременность. С другой стороны, свойственное Лужину синтетическое
«видение» звуков, преображенных в «какие-то сложные, светлые узоры на темном
фоне» [47, 31], явно предвосхищает его погружение в мир шахмат, как и
то, что жизнь будет видеться сквозь призму шахматной доски. А это, в свою
очередь, весьма близко соприкасается с набоковскими описаниями того, как
вдохновение, подобно зерну, порождает таинственным образом будущее произведение
искусства. Больше того, коль скоро Набоков дает понять, что произведение, в
конечном счете, зарождается в некоем потустороннем пространстве, где
«предсуществует» своей материальной форме, лужинское видение может быть
воспринято как краткий и до конца не осуществленный, но все-таки важный прорыв
в трансцендентальные дали мира, принимающего форму шахматной доски (в том же
облике этот мир явится ему за мгновенье до смерти). Близкий тому прорыв
осуществляется и в сцене, где описано выздоровление Лужина после детской
болезни.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18 |