Дипломная работа: Развитие традиций русской классической школы XIX века в творчестве Анны Ахматовой
"В нем
таинственная сила!
Он тебе
любовью дан"
[38 с.409]
Мусульманский
колорит в ахматовской "Сказке о черном кольце", как и в пушкинском
стихотворении, лишь косвенным образом связан с реальными обстоятельствами - не
больше, чем Одесса с Крымом. Псевдоним Анны Андреевны Горенко - Анна Ахматова,
- как известно, был выбран не случайно. По материнской линии в роду были татары
и Ахматова - это девичья фамилия прабабушки, с которой поэтесса не была знакома
и. конечно, не могла от нее получать подарков.
Действие
поэмы происходит на берегу моря, естественно было бы предположить Крым - Ахматова
неоднократно бывала в Крыму. Некоторые стихотворения связаны с Бельбеком - там
она гостила на даче у Анрепов. Но Бельбек находится не на берегу моря, а кольцо
было подарено, судя по воспоминаниям Анрепа, в Петербурге. И уж, конечно, можно
догадаться, что Анреп отбыл в Англию не на парусной лодке, а на настоящем
корабле. Таким образом слово "сказка" здесь вполне уместно хотя бы
для обозначения степени достоверности данной истории. Но, конечно, сказочность
здесь вполне определенно связана с мусульманским колоритом: именно для этого
сообщается, будто бы бабушка "гневалась", что героиня сказки "крещена":
"Мне от
бабушки-татарки
Были
редкостью подарки;
И зачем я
крещена,
Горько
гневалась она"
[5, с.]
Итак, первая
часть ахматовской сказки заметно сближает ее произведение с пушкинским. Мусульманский
колорит создает атмосферу таинственности и ожидание волшебства.
Хотя у
Ахматовой, как и у Пушкина, перстень дарит женщина мужчине, однако у Пушкина
лирический герой - мужчина, получивший подарок, а в стихотворении Ахматовой -
женщина, его отдавшая. В первом стихотворении речь идет о приобретении, во
втором - об утрате.
Пушкинское
стихотворение начинается эпически спокойной интонацией, настраивающей читателя
на восприятие истории, произошедшей в некотором отдалении не только
географическом ("Там, где море вечно плещет... "), но и эмоциональном.
Само событие относится не просто к прошедшему времени, а, благодаря
идиллическим чертам первой строфы, к условно-сказочному или давно прошедшему.
Дарительница
перстня названа волшебницей, и это сразу создает вокруг нее ореол могущества и
неуязвимости. Она "подарила" "ласкаясь" и "говорила"
"ласкаясь". Дважды повторенное обстоятельство образа действия создает
представление о действии не единичном и конкретном, а многократном и обобщенном.
В пушкинском стихотворении "волшебница" - не столько героиня, сколько
функция волшебной сказки. В фокусе сообщения не она, а ее подарок.
Героиня
ахматовского стихотворения с первых строк предстает вполне уязвимым существом. У
нее нелегкий характер ("нрав мой вздорный"), который рифмуется с "перстнем
черным", и это создает дополнительный эффект неожиданности, поскольку
черный цвет в европейской культуре ассоциируется отнюдь не с весельем, а с
мрачностью, тоской, отчаяньем. Нарочитая легкомысленность повествовательного
тона на этом фоне приобретает оттенок романтической иронии, долженствующей
скрыть чувство обреченности.
Перстень был
личным талисманом героини, другого у нее нет и, видимо, быть не может. То же
можно сказать и о возлюбленном героини стихотворения.
Тот, кому
отдан талисман, никак не охарактеризован - он вообще не обозначен ни именем, ни
местоимением, и его изображение дано через единственную метонимию: "очи
темные".
Только
благодаря глаголам прошедшего времени с мужскими окончаниями мы вообще узнаем,
что речь идет о мужчине. Но как отличается это прошедшее время от прошедшего
времени в пушкинском стихотворении! Каждое действие предстает единственным и
неповторимым. Любопытно, что это достигается при полном отсутствии
прилагательных и наречий, одними интонационными средствами: "Как взглянул
в мое лицо, / Встал и вышел на крыльцо". Ахматова, кажется, чистосердечно
все рассказала, и читатель может вполне самоуверенно заявить, что отлично
знает, как все произошло:
"... за
ужином сидела, / В очи темные глядела... "
"... не
ела. не пила / У дубового стола... "
"... под
скатертью узорной / Протянула перстень черный... "
"... Взглянул
в мое лицо, / Встал и вышел на крыльцо... "
[5, с.150]
Однако
самого главного не рассказывают: как сидела? как глядела? как протянула? как
взглянул? как вышел? Обстоятельства образа действия принципиально отсутствуют. Это
касалось только двоих присутствующих. Внешне все было очень сдержанно. Друзья
ничего не заметили и потом долго добросовестно искали пропажу. Так что
бесполезно было бы и пытаться что-либо описать...
А между тем
Ахматова сообщила нам несравненно большее количество подробностей, чем Пушкин. И
предоставила догадываться о еще большем... Разница обусловлена исходной
позицией: героиня ахматовского стихотворения навсегда отдала талисман и
навсегда простилась с любимым. Единичность, конкретность происходящего является
важным моментом для понимания всего стихотворения. Его пронизывает едва
высказанная, но от этого еще более остро ощущаемая боль разлуки.
Один и тот
же сюжет (одарение таинственным талисманом восточного происхождения, возможно,
приносящим счастье) превратился в две совершенно различные истории.
Мужчина-поэт
рассказал о том, какое счастье быть любимым, как волшебно щедра может быть
любящая женщина.
Женщина-поэт
рассказала о том, как волшебница растеряла все свое могущество, потому что,
полюбив, отдала его любимому и тем самым добровольно распростилась с надеждой
на счастье.
Кроме того,
обе истории рассказаны совершенно по-разному. В целом формы лирики за прошедшее
столетие изменились столь решительно, что для комментария этой стороны вопроса
необходимо отдельное исследование. Отметим лишь черту, бросающуюся в глаза.
Формально
пушкинское стихотворение более традиционно для лирики. Оно представляет собою
два монолога: речь счастливого возлюбленного и речь влюбленной волшебницы. Оба
голоса объединены авторской интонацией, допускающей и некоторую степень
эпической отстраненности в первой, повествовательной строфе. Однако лирическая
стихия господствует на всех уровнях: и как бурное эмоциональное начало в речи
волшебницы, и как завораживающий ритм, и как заклинательные повторы окончаний
каждой строфы.
Ахматовская
сказка уже по заглавию тяготеет к эпичности в гораздо большей степени. Правильной
разбивки на строфы нет. Неравенство частей настолько бросается в глаза, что
делает незаметным использование того же размера, что и в пушкинском
стихотворении - четырехстопного ямба. Все три ее части носят повествовательный
характер; у каждой из частей есть свой маленький повествовательный, почти
кинематографически острый сюжет, но каждый из сюжетов развивает повествование в
самостоятельном плане.
Первая часть
- история получения кольца, вторая - история его пропажи и поисков, третья -
разгадка, сообщение о подлинной пропаже: кольцо подарено, потеряна любовь. Два
вкрапления прямой речи подчеркнуто антилиричны.
Но
стихотворение Ахматовой - это тоже лирика. Все три части объединены образом
лирической героини. Образ этот отчетливо восходит к поэтике романтизма: черны инакости,
исключительности, одиночества ("друзья" - лишь статисты, хор) создают
особенно острый фон для передачи настроения тревоги и жажды счастья. Собственно
говоря, настоящий, внутренний сюжет стихотворения - это лирическое переживание
обещания и невозможности счастья. Само заглавие содержит не сразу улавливаемый
читателем оксюморон. Сказка настраивает на добрый лад. Волшебный талисман -
кольцо - создает ожидание чуда. Но сам вид кольца (оно черное) обозначает
проблему: совместимо ли с ним счастье?
В пушкинском
"Талисмане" отрицание чудес сверхъестественных не перечеркивает
возможности чуда человеческого счастья любви.
В
ахматовском стихотворении вопрос о сверхъестественных чудесах не
рассматривается, его присутствие может быть обозначено как некая романтическая
и поэтическая условность. Однако скептицизм Ахматовой как будто порожден
катастрофическим сознанием двадцатого века: возможно ли счастье вообще? Этот
вопрос, едва намеченный в сказочно спокойной первой части, остро поставлен во
второй и определяет нарастание лирического волнения по контрасту с нарочито
легкомысленным тоном этой части. В третьей же эмоциональный накал достигает
пика именно в изображении отчаяния героини и выражении боли разлуки. План
выражения здесь, как и во многих других ахматовских стихотворениях, неотделим
от плана изображения и создает тот удивительный образно-эмоциональный сплав,
который был когда-то назван А. Урбаном плазмой. Само изображение героини ("застонала
хищной птицей") говорит не только о степени ее горя, но и о ее принадлежности
к некоему темному началу, несовместимому с самим понятием счастья. (В самом
деле, как себе представить счастливую хищную птицу?)
Однако
заключительное четверостишие сказки написано совершенно в иной тональности. Это
возвращение эпической интонации оглушает своим спокойствием и заставляет
увидеть неожиданную умиротворенность там, где горе казалось беспредельным ("Не
придут ко мне с находкой! / Далеко над быстрой лодкой / Заалели небеса, /
Забелели паруса"). Можно рассматривать эту концовку как перифрастическое
сообщение о том, что любимый уплыл далеко и надолго. [5, с.151] Можно
предположить, что подчеркнуто бесстрастный тон служит автору средством
намекнуть читателю: не только горечь разлуки, но и ужас беззащитности
перечеркивают жизнь героини настолько решительно, что ее отсутствие в последних
строках поэмы - почти что знак ее гибели (особенно если обратить внимание на
последний год, которым Ахматова обозначила работу над сказкой).
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21 |