Дипломная работа: Развитие традиций русской классической школы XIX века в творчестве Анны Ахматовой
Обозначились
столкновения и прощения, самоотвержение и грехи:
"Теперь
твой слух не ранит
Неистовая
речь,
Теперь никто
не станет
Свечу до
утра жечь.
Добились мы
покою
И непорочных
дней…
Ты плачешь -
я не стою
Одной слезы
твоей"
[5, с.160]
Анне
Андреевне Ахматовой понадобилась определенная смелость, чтобы ввести в лирику
дисгармоничные психологические ноты.
"Искать
в ее стихах "сплошную" настроенность, единообразный колорит - путь
заведомо ложный. Поэзия Ахматовой жила контрастами. В лирическую ткань
вливались поединки характеров. Резкими чертами обозначились их различия и противоположности"
[14, с.101]
Характер его:
"Ты
пришел меня утешить, милый,
Самый нежный,
самый кроткий…" [5, с.66]
"Тихий,
тихий, и ласки не просит
Только долго
глядит на меня" [с.87]
|
"Все
равно, что ты наглый и злой,
Все равно, что
ты любишь других…" [5, c.56]
"Но
любовь твоя, о друг суровый,
Испытание
железом и огнем…"
[5, с.140]
"Твой
профиль тонок и жесток"
[5, с.105]
|
Характер ее:
"Но когда
замираю, смиренная,
На груди твоей
снега белей…"
[5, с.163]
|
"Будь же
проклят.
Ни стоном, ни
взглядом
Окаянной души
не коснусь"
[5, с.159]
|
"Проглянуло
то противопоставление характеров, смиренного и деятельного, умиротворенного и
строптивого, которое разворачивается на тысячах страниц Толстого и Достоевского
(Плато Каратаев - Андрей Болконский; князь Мышкин - Настасья Филипповна; Алеша
Карамазов - Иван Карамазов)". [14, с.102]
Однако
Достоевский связан с Ахматовой не только напрямую, но и в преломлении через
творчество других поэтов, например, Иннокентия Анненского, которого Анна
Ахматова назвала своим учителем ("А тот, кого учителем считаю…"). [5,
с.243]
А.Е. Аникин
в своей статье "О литературных истоках" "детских мотивов в
поэзии Анны Ахматовой" говорит об еще одном мотиве, связывающем Ахматову с
Достоевским через поэзию Анненского. Сам Анненский назвал его "поэзия
совести":
"Одним
из важных творческих ориентиров для Ахматовой, несомненно было творчество
Анненского, где центральную роль играли категории памяти - воспоминания и
совести, выступающей как жалость, покаяние, чувство вины за чужие обиды и страдания.
Своего рода квинтэссенцией мотива совести у Анненского было его обращение к
образам, так или иначе связанным с детством-материнством. Эти образы подавались
им, как правило, в традегийном по-еврипидовски ключе (через картины страданий и
мук)". [1, с.24]
Свойственное
Анненскому восприятие темы детства отчетливо выражено в стихотворении "Дети":
"Нам -
острог, но им - цветок…
Солнца,
люди, нашим детям!
[2, с.171]
Но безвинных
детских слез
Не омыть и
покаяньем,
Потому что в
них Христос,
Весь со всем
своим сияньем".
[2, с.150]
См. у
Достоевского:
"…то ли
надо душе малого еще дитяти? Ему надо солнце, детские игры и всюду светлый
пример и хоть каплю любви к нему" [17, с.269]
"Деток
любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления
нашего, для очищения сердец наших" [17, с.272]
В стихах
ранней Ахматовой (1910-1920) определяющим является мотив нежной материнской
любви и заботы, который был обусловлен автобиографически: в 1912 году у нее
родился сын Лев. Но в этих стихах слышатся и ноты раскаяния, материнской вины.
В
стихотворении "Где, высокая, твой цыганенок…" (1914) мотив вины
звучит "отстраненно", от лица своего рода литературной "маски"
Ахматовой-цыганки:
"Для
матери - светлая пытка,
Я достойна
ее не была"
[5, с.103]
"Укоры
совести, (мучающие женщину, по-видимому, никак не повинную в смерти своего
ребенка), очень напоминают рассуждение из статьи Анненского "Бранд-Ибсен".
[1, с.25]
Стихотворения
"Колыбельная", "Буду тихо на погосте…" перекликаются с "вакхической
драмой Анненского "Фамира-Кифаред".
Влияние
мотива "поэзии совести" Анненского-Достоевского на позднюю (начиная с
30-х годов) поэзию Ахматовой весьма показательно в стихотворениях, отражающих
ужасы войны, и, как следствие - искалеченные детские судьбы. Это и "Щели в
саду вырыты…":
"Щели в
саду вырыты,
Не горят
огни,
Питерские
сироты,
Детоньки мои!
Под землей
не дышится,
Боль сверлит
висок,
Сквозь
бомбежку слышится
Детский
голосок"
[5, с. 200]
"Конечно,
ни Ахматова, ни Достоевский не были детскими, то есть писавшими для детей
поэтами. Но звучащие в их произведениях и возведенные ими до уровня
художественного шедевра любовь и сострадание к детям, а также высокая
духовность, правдивость, гуманизм их творчества в целом" [1, с.27-28] отсылают
нас к великим произведениям русских классиков.
Но мотив
вины и страдающей совести встречается у Анны Андреевны Ахматовой не только в "детских"
мотивах. "Черепки", опубликованные лишь в 1989 г. также несли на себе
этот отпечаток:
"Я всех
на земле виноватей,
Кто был, и
кто будет, кто есть…"
[8, с.258]
Стихотворение
1936 года "Одни глядятся в ласковые взоры…" прямо говорит о "неукротимой
совести" Ахматовой:
"Одни
глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют
до солнечных лучей,
А я всю ночь
веду переговоры
С
неукротимой совестью своей.
Я говорю:
"Твое несу я бремя,
Тяжелое, ты
знаешь, сколько лет".
Но для нее
не существует время,
И для нее
пространства в мире нет"
[5, с.177]
Но если Е.С.
Добин и А.Е. Аникин наблюдали в романе "Братья Карамазовы"
Достоевского отдельные мотивы, связывающие его с лирикой Ахматовой, то Лев
Лосев в статье "Страшный пейзаж": маргиналии к теме "Ахматова-Достоевский"
пошел дальше он сравнил лирическое стихотворение Ахматовой "За озером луна
остановилась" с центральной главой романа "Братья Карамазовы" "В
темноте".
"В "Anno Domini"
есть стихотворение, которое беспокоило меня своей недосказанностью всякий раз,
когда я на него натыкался. Вот оно:
"За
озером луна остановилась
И кажется
отворенным окном
В огромный,
ярко освещенный дом,
Где что-то
нехорошее случилось.
Хозяина ли
мертвым привезли,
Хозяйка ли с
любовником сбежала,
Иль
маленькая девочка пропала
И башмачок у
заводи нашли...
С земли не
видно. Страшную беду
Почувствовав,
мы сразу замолчали.
Заупокойно
филины кричали,
И душный
ветер буйствовал в саду".
[5, с.145]
В отличие от
некоторых других загадочных ахматовских текстов, это стихотворение, казалось
бы, объясняет самое себя. Залитый луной ночной пейзаж вызывает в авторе
тревожные чувства, что куда как привычно в нашей поэтической традиции. Автор не
ограничивается констатацией лирической тревоги, но во второй строфе перечисляет
типические житейские трагедии, соответствующие напряженности тревожного чувства:
смерть или исчезновение одного из членов семьи - мужчины, женщины, ребенка. Но
почему чувство смутной тревоги превращается в конце стихотворения в уверенное
чувство ужаса? Ведь в первых двух строфах тщательно оговорена условность
предполагаемых трагедий. Луна только кажется окном, за которым случилось
неизвестно что - что-то, то ли то, то ли это. В последней же строфе нет никакой
сослагательности: "С земли не видно. Страшную беду /Почувствовав, мы сразу
замолчали". Индикатив усиливается инверсией, инверсия усиливается
ритмически: слова "страшную беду" выделены, с одной стороны цезурой,
с другой - концом строки, анжамбеманом. И фонетически страх выделен, звучит
сильнее всего в первой строке стихотворения: ударное "а" в слове "страшную"
- единственная открытая нередуцированная гласная в окружении закрытых и
редуцированных. Тут уж, видно, действительно стряслась какая-то реальная
страшная беда, непосредственно затрагивающая и автора, и того или тех, кто
невидим рядом с ним в темноте ("мы сразу замолчали"). Но какая? Видимо,
такая страшная, что автор не решается назвать ее вслух, проставляет три точки,
которые мы-то поначалу приняли за эквивалент "и т.п. ", в заключение
перечня гипотетически возможных несчастий.
По-видимому,
помещенные в композиционном центре стихотворения (золотое сечение) три точки
являются условным знаком события, более ужасного, чем внезапная смерть, даже
смерть ребенка, такого, что словами и не выразишь. Вот тут и вспомнилось, что
такой же "прием" был использован в другом исполненном метафизическоro
ужаса литературном произведении. При всей разнице в жанре и объеме между
романом Достоевского "Братья Карамазовы" и двенадцатистрочным
стихотворением Ахматовой налицо композиционное сходство. Сюжетный центр "Братьев
Карамазовых" находится в "осьмой" из двенадцати книг романа (у
Ахматовой в восьмой строке из двенадцати строк стихотворения). Тут завязываются
в один узел и детектив, и теодицея [28, с.149] Достоевского. "Личное
омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный
пестик из кармана... " Затем следует полная строка точек. Первое слово
вслед за этим внутритекстовым зиянием - слово "Бог". "Бог,- как
сам Митя говорил потом, - сторожил меня тогда" [37. с.333]. Тот же прием в
VI главе части первой "Преступления и наказания": кристаллизация
идеи, что убить можно и должно, обозначена строкой точек [19, с.94]
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21 |