Дипломная работа: Судьба и жизненный финал Настасьи Филиповны Барашковой, ее роль в нарвственной проблематике романа Ф.М. Достоевского "Идиот"
... Знаете, мне кажется,
вы даже должны любить меня. Для меня вы то же, что и для него: светлый дух;
ангел не может ненавидеть, не может и не любить"[86].
Видно, как Настасья
Филипповна постепенно увлекается создаваемым ею видением совершенства
(визуальная природа воображения Настасьи Филипповны отчетливо прослеживается в
цитатах), так что доходит даже до убеждения, что соперница "должна"
любить ее. Заметно также, что этот образ "внушен" ей князем и
является как бы отражением в душе Настасьи Филипповны его собственного видения
Аглаи.
Письма Настасьи
Филипповны к Аглае, как мы уже показали выше, в свою очередь наполнены
видениями и раскрывают перед нами внутренний мир Настасьи Филипповны.
Заканчиваются они также на одном чрезвычайно важном и загадочном признании: "Я
слышала, что ваша сестра, Аделаида, сказала тогда про мой портрет, что с такою
красотой можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; ...Я уже почти не
существую, и знаю это; Бог знает, что вместо меня живет во мне"[87].
Так Настасья Филипповна
признается в своей развоплощенности и — как следствие — одержимости некой
чуждой силой или волей. Из-за своей внутренней опустошенности она становится
тем, кем ее представляет себе князь. Фактически вместо нее существует
воплотившееся видение князя: сначала это было видение о спасающей мир красоте,
а затем — о красоте мнимой, падшей и закланной в жертву. Об этом Настасья
Филипповна пишет в том же отрывке:
"Я читаю это каждый
день в двух ужасных глазах, которые постоянно на меня смотрят, даже тогда,
когда их нет передо мной. Эти глаза теперь молчат (они все молчат), но я знаю
их тайну. У него дом мрачный, скучный, и в нем тайна"[88].
То есть Рогожин теперь
воспринимается ею в свете зловещего видения Мышкина ("те самые"
глаза), которое тем самым показывается как непреложный факт и ее сознания.
И сразу вслед за этим,
как перед Мышкиным появляется воочию Настасья Филипповна — одновременно как
продолжение его же сна и как образ из прочитанных им только что писем —
благодаря чему она действительно представляется видением, вызванным самим
князем к реальности:
"Сердце его стучало,
мысли путались, и все кругом него как бы походило на сон. И вдруг, так же как и
давеча, когда он оба раза проснулся на одном и том же видении, то же видение
опять предстало ему. Та же женщина вышла из парка и стала перед ним, точно
ждала его тут... она схватила его за руку и крепко сжала ее. "Нет, это не
видение!" И вот, наконец, она стояла перед ним лицом к лицу, в первый раз
после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце
его переполнилось и заныло от боли"[89].
В облике "ее"
(в течение всей сцены героиня именуется только как "та же женщина"
или "она") подчеркивается некая призрачность, бесплотность, а ее
поведение своей театральностью и эксцентричностью приближается к поведению
фигуры из сна ("она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как
исступленная; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы целовать ее, и
точно также, как и давеча во сне, слезы блистали на ее длинных ресницах"[90]).
Здесь уже четко прослеживается, как Настасья Филипповна буквально уподобляется
видению о ней Мышкина, хотя сам он не в силах преодолеть власть этого
фатального образа над собой, равно как и бессилен предотвратить гибель Настасьи
Филипповны.
Однако только следующая,
третья встреча бесповоротно предрешает трагическую развязку, делая все видения
князя ужасной реальностью. Князь всеми силами старался ее избежать.
"И опять — "эта
женщина"! Почему ему всегда казалось, что эта женщина явится именно в
самый последний момент и разорвет всю судьбу его, как гнилую нитку?... Что же:
любил он эту женщину или ненавидел? Это вопроса он ни разу не задал себе
сегодня; тут сердце его было чисто: он знал, кого он любил (то есть Аглаю) ...
Он не столько свидания их обеих боялся, не странности, не причины этого
свидания, ему неизвестной, не разрешения его чем бы то ни было, — он самой
Настасьи Филипповны боялся. Он вспомнил уже потом, чрез несколько дней, что в
эти лихорадочные часы почти все время представлялись ему ее глаза, ее взгляд,
слышались ее слова — странные какие-то слова"[91].
Встреча эта тоже похожа
на сон:
"Князь, который еще
вчера не поверил бы возможности увидеть это даже во сне, теперь стоял, смотрел
и слушал, как бы все это он давно уже предчувствовал. Самый фантастический сон
обратился вдруг в самую яркую и резко обозначившуюся действительность"[92].
Мышкин должен был выбрать
между Настасьей Филипповной и Аглаей. Но он только смотрел безумными глазами то
на Аглаю, то на Настасью Филипповну. Воля его была абсолютно парализована. При
первом же призыве Настасьи Филипповны он бросается к ней, хотя лицо Аглаи, со
взглядом, выражавшем "столько страдания и в то же время бесконечной
ненависти", также потрясает его:
"Но он, может быть,
и не понимал всей силы этого вызова... Он только видел перед собой отчаянное,
безумное лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него "пронзено
навсегда сердце"[93].
Впоследствии князь так
объясняет Евгению Павловичу свою ошеломляющую измену Аглае: "... когда они
обе стояли тогда одна против другой, то я тогда лица Настасьи Филипповны не мог
вынести... Вы не знаете, Евгений Павлович (понизил он голос таинственно), я
этого никому не говорил, никогда, даже Аглае, но я не могу лица Настасьи
Филипповны выносить... Вы давеча правду говорили про этот тогдашний вечер у
Настасьи Филипповны, но тут было еще одно: я смотрел на ее лицо! Я еще утром,
на портрете, не мог его вынести... я боюсь ее лица! — прибавил он с
чрезвычайным страхом"[94].
Когда Евгений Павлович
тут же напоминает ему, каким в ту минуту должно было быть и лицо Аглаи, упрекая
его в бессердечии ("и где у вас сердце было тогда, ваше "христианское"-то
сердце! Ведь вы видели же ее лицо в ту минуту: что она, меньше ли страдала, чем
та, чем ваша другая, разлучница?"[95]), князь до сего момента
лишь вяло и как бы в полузабытьи соглашавшийся с Евгением Павловичем, вдруг с
необыкновенной силой ощущает свою вину ("Ах, боже мой, боже мой! Вы
говорили про ее лицо в ту минуту, как она выбежала... о, боже мой, я помню!..
Пойдемте, пойдемте... к Аглае Ивановне, пойдемте сейчас!"[96]).
Это место очень показательно как свидетельство о том, что князь воспринимал
ситуацию именно как противостояние двух лиц или же двух своих видений, из
которых одно оказалось более сильным, что и сыграло решающую роль, несмотря на
то, что на самом деле любовь князя принадлежала Аглае.
В результате гибель
Настасьи Филипповны выглядит как невольно спровоцированная самим князем — из-за
той иррациональной власти, которой обладало над ним видение Настасьи
Филипповны. Так или иначе, с Настасьей Филипповной произошло все, что увидел о
ней князь. И может быть, как раз потому, что он это увидел?
Развязка добавляет еще
несколько интересных деталей к описанной нами системе зрительных образов.
И князь, и Настасья
Филипповна начинают все чаще и чаще видеть видение Рогожина-убийцы. Незадолго
до свадьбы Настасье Филипповне мерещится Рогожин в саду, который хочет ее
зарезать. "Дело объяснялось простым миражем"[97].
2.4 Роль Настасьи Филипповны в нравственной
проблематике романа
В черновиках к роману "Идиот"
Ф.М. Достоевский, описывая отношения князя Мышкина и Настасьи Филипповны, с
непонятным упорством, отдающим, на первый взгляд, дурным вкусом, повторяет
слова "реабилитировать", "реабилитация": "Н.Ф.
невеста. Сцены с князем полной реабилитации и полного падения"[98];
"Н.Ф. <…> Князю: "Если ты меня реабилитировал…"[99];
"re'habilitation Настасьи Филипповны"[100]
и т.п. Однако словоупотребление писателя, как всегда, глубоко обоснованно: в
этих словах заключается и ими объясняется неудача князя Мышкина, оказывающегося
не в состоянии "спасти и воскресить" героиню.
В статье "О
религиозной филологии", С.Г. Бочаров пишет о неверном истолковании мною
слова "реабилитировать", "rethabiliter", которое, по его
мнению, означает не "оправдывать", а "восстанавливать"[101]:
"Реабилитировать" - слово из черновиков к "Идиоту", "то
есть - оправдывать", комментирует исследовательница[102].
Но комментарий ошибочен, поскольку пользуется […] суженным, усеченным
актуальным истолкованием термина, как он знаком нам по политической
современности. Достоевский творил в другом языке, у него это слово - духовный
термин, правда, пришедший к нему из французского христианского социализма
времен его молодости. Смысл его еще в 1849 году был проговорен П.В. Анненковым
в статье о ранних произведениях Достоевского: "попытка восстановления (re'habilitation)
человеческой природы"[103]. А сам Достоевский в 1862 г. в широко известных словах объявил "восстановление погибшего человека" главной
мыслью всего искусства своего столетия, "мыслью христианской и высоконравственной".
Несомненно, в том же значении термин используется в черновиках к "Идиоту"[104].
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13 |