Дипломная работа: Судьба и жизненный финал Настасьи Филиповны Барашковой, ее роль в нарвственной проблематике романа Ф.М. Достоевского "Идиот"
Рассказывая о ходе работы
уже после отсылки начальных семи глав, Достоевский писал Майкову: «В общем план
создался. Мелькают <...> детали, которые очень соблазняют меня и во мне
жар поддерживают. Но целое? Но герой? Потому что целое у меня выходит в виде
героя. Так поставилось. Я обязан поставить образ». И вслед затем он сообщал,
имея в виду Настасью Филипповну, Аглаю и Рогожина, что «кроме героя» еще есть
не менее важный образ «героини, а стало быть, ДВА ГЕРОЯ!!» и «еще два характера
— совершенно главных, то есть почти героев»; «побочных характеров» же,— по его
словам,— «бесчисленное множество». «Из четырех героев,— заключал писатель,— два
обозначены в душе у меня крепко, один (видимо, Аглая.) еще совершенно не
обозначился, а четвертый, то есть главный, то есть первый герой,— чрезвычайно
слаб. Может быть, в сердце у меня и не слабо сидит, но — ужасно труден»[23].
Таким образом, успех
всего романа, «целого», для Достоевского зависел от того, насколько ему удастся
представить образ человека, идеальное совершенство которого пленило бы как
современников, так и потомков. 1 (13) января 1868 г. он писал об этом С.А. Ивановой: «Идея романа — моя старинная и любимая, но до того трудная,
что я долго не смел браться за нее <...> Главная мысль романа —
изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на
свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все
европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного,—
всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал
— ни наш, ни цивилизованной Европы — еще далеко не выработался». И далее говоря
о том, что единственное «положительно прекрасное лицо» для него Христос,
Достоевский перечислял лучшие образцы мировой литературы, на которые он
ориентировался: это, в первую очередь, «из прекрасных лиц» стоящий «всего
законченнее» Дон-Кихот Сервантеса, затем «слабейшая мысль, чем Дон-Кихот, но
всё-таки огромная», Пиквик Диккенса, и, наконец, Жан Вальжан из романа
«Отверженные» В. Гюго, писателя, названного Достоевским в 1862 г. в предисловии к публикации русского перевода «Собора Парижской богоматери» «провозвестником»
идеи «восстановления погибшего человека» в литературе XIX в.[24].
В первых двух случаях, по словам Достоевского, герой «прекрасен единственно
потому, что в то же время и смешон <...> Является сострадание к
осмеянному и не знающему себе цену прекрасному — а, стало быть, является
симпатия и в читателе», «Жан Вальжан, тоже сильная попытка,— но он возбуждает симпатию
по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему общества»[25].
Учитывая опыт своих прешественников, Достоевский находит иное решение проблемы
«прекрасного» героя, которого устами Аглаи Епанчиной охарактеризует как
«серьезного» Дон-Кихота, соотнеся его с героем пушкинской баллады о «рыцаре
бедном», самоотверженно посвятившим свою жизнь служению высокому идеалу.
В черных планах 21 марта
н. ст. Достоевский писал: Чем сделать лицо героя симпатичным читателю?
Если Дон-Кихот и Пиквик
как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они
смешны.
Герой романа Князь если
не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он !невинен!»[26].
Формула эта, как и
рассказ о пребывании Мышкина в Швейцарии, на родине Руссо, среди
патриархального пастушеского народа, в общении с детьми и природой как бы
соотносят его образ с руссоистской нормой «естественного человека», которая,
однако, в романе осложнена и углублена: перенесенные Мышкиным страдания,
болезнь обостряют его чуткость, его способность при всей доброте и невинности
«насквозь» проникать в человека.
Называя в набросках к
роману героя «Князем Христом», Достоевский исходит из мысли, что нет более
высокого назначения человека, чем бескорыстно всего себя отдать людям, и в то
же время сознает, каким препятствием к осуществлению взаимной общечеловеческой
любви и братства стали психология современного, во многом эгоистического
человека, состояние общества с господством тенденций к обособлению и самоутверждению
каждого из его членов. Это чувство особенно обострилось у Достоевского, как
свидетельствуют «Зимние заметки о летних впечатлениях», после первого
заграничного путешествия, когда писатель наблюдал жизнь Западной Европы тех
лет. С тревогой думал Достоевский о подобных же силах разъединения, вызванных к
жизни новой буржуазной эпохой в России.
Уже в планах первой
редакции главный герой претерпевал определенную трансформацию, поднимаясь и
совершенствуясь на путях «любви». В набросках ко второй редакции 12 марта 1868 г. Достоевский сформулировал в записных книжках: «В РОМАНЕ ТРИ ЛЮБВИ: 1)
Страстно-непосредственная любовь — Рогожин. 2) Любовь из тщеславия — Ганя. 3)
Любовь христианская — Князь»[27]. Миссия Мышкина по
отношению к Настасье Филипповне определялась в набросках как стремление
«восстановить и воскресить человека!»[28]. Трагическая же судьба
Настасьи Филипповны, как отмечалось выше, была предопределена на ранних
ступенях замысла. С ее образом в романе связана тема оскорбленной и поруганной
«красоты». Став жертвой чувственности опекуна, «букетника» Тоцкого, а затем
предметом циничного денежного торга, Настасья Филипповна «из такого ада чистая»
вышла. Пораженный ее «удивительным лицом» князь размышляет над ее портретом:
«Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти
две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно
гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!»,— а
художница Аделаида Епанчина, глядя на тот же портрет, находит, что такая
красота «сила», с которой «можно мир перевернуть!»[29].
Имея в виду прежде всего подобную освященную страданием, одухотворенную
красоту, Достоевский в раздел тетради, заполненной подготовительными записями,
озаглавленный «Нотабены и словечки», внес заметку: «Мир красотой спасется. Два
образчика красоты»[30].
Мысль эта повторена в
третьей части романа (как суждение Мышкина в пересказе Ипполита Терентьева, в
ночь, когда последний решал для себя вопрос «быть или не быть»). Здесь
говорится: «мир спасет красота!»[31].
В одном из ранних планов
(от 12 марта н. ст.) действие, связанное с Настасьей Филипповной,
представлялось следующим образом: «С Н<астасьей> Ф<илипповной> дело
идет весь роман так: Сначала ошеломленная, что стала княгиней,— в прачки. Потом
— строгой и гордой княгиней. Аглая устраивает ей публичное оскорбление (сцена).
4-я часть (кончается).
Разврат неслыханный.
Исповедь Князя Аглае Темное исчезновение, ищут, в борд<еле>. Хочет
умертвить себя.
Восстановление. Аглая и
Князь перед нею, ищут спасти ее. Она умирает или умерщвляет себя. NB. Рогожин.
Аглая выходит за Князя — или Князь умирает.
Князь робок в изображении
всех своих мыслей, убеждений и намерений. Целомудрие и смирение. Но тверд в
деле.
Главное социальное
убеждение его, что экономическое учение о бесполезности единичного добра есть
нелепость. И что всё-то, напротив, на личном и основано»[32].
Постепенно образ Настасьи
Филипповны все более очищается, оттеняется богатство ее внутреннего мира и в то
же время подчеркивается полная утрата ею веры в себя, ее болезненное состояние,
одержимость.
Взаимоотношения Мышкина и
Настасьи Филипповны предстают в эволюции: вначале он «любил ее, о, очень
любил...». Позднее же, после мучительного времени, проведенного подле нее, как
рассказывает князь Аглае, Настасья Филипповна «угадала», что ему уже «только
жаль» ее, но в то же время у него точно сердце «прокололи раз навсегда»[33].
В жизнь Мышкина входит Аглая, о которой, по его признанию, князь вспоминал как
«о свете»[34]. Среди набросков от
середины апреля выделена запись: «РАЗВИТИЕ ПО ВСЕМУ РОМАНУ ЧУВСТВ КНЯЗЯ К
АГЛАЕ»[35]. Прототипом ее послужила
Анна Васильевна Корвин-Круковская, ставшая впоследствии женой участника
Парижской коммуны Ш.-В. Жаклара,— девушка подобного же характера и социального
положения. С нею Достоевский познакомился, напечатав в 1864 г. в «Эпохе» ее первые литературные опыты — рассказы «Сон» и «Михаил». Писатель был увлечен
Анютой Корвин-Круковской, сделал ей предложение, которое, однако, не привело к
браку. Ситуация эта во многом напоминала положение Мышкина как возможного
жениха Аглаи. Вообще история знакомства Достоевского с семьей
Корвин-Круковских: матерью Елизаветой Федоровной, старшей дочерью Анютой и
младшей — будущим знаменитым математиком С. В. Ковалевской — отразилась в изображении
отношений Мышкина с семейством Епанчиных, вплоть до прозвучавшего в обеих
гостинных рассказа о смертной казни — воспоминаний писателя о минутах,
проведенных им перед внезапной отменой расстрела на Семеновском плацу[36].
Аглая отчасти близка к
ряду своих реальных и литературных современниц и жаждет, как тургеневская
героиня из «Накануне», по выражению Добролюбова, «деятельного добра», «пользу
приносить». Она глубже других поняла и оценила Мышкина, недаром она не только
сравнивает его с «рыцарем бедным», не только считает его «за самого честного и
за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее», но и произносит
проникновенные слова о «двух умах», по особому раскрывающие авторский подтекст
названия романа, связанный с традицией изображения «дурака» и юродивого в
народных сказках и древнерусской литературе: «...если говорят про вас, что у
вас ум... то есть, что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так
решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно,
на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас
лучше, чем у них всех, такой даже, какой им и не снился, потому, что есть два
ума: главный и не главный»[37].
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13 |