Реферат: Роль художественной детали в произведениях русской литературы 19 века
Сила
— несметная рать,—
Грозно
руками махает, Грозно очами сверкает:..
Но
«бусурманская рать» оказывается качающимися, шумящими колосьями па ржаном поле:
Это
колосья ржаные,
Спелым
зерном налитые,
Вышли
со мной воевать!
Жать
принялась я проворно,
Жну,
а на шею мою
Сыплются
крупные зерна —
Словно
под градом стою!
Вытечет,
вытечет за ночь
Вся
наша матушка-рожь...
Где
же ты, Прокл Савастьяныч?
Что
пособлять не идешь?..
Спелые
зерна падают, сыплются, текут, вытекают, не дают покоя, требуют крайнего
напряжения и напоминают о невозвратной потере:
Стану
без милого жать,
Снопики
крепко вязать,
В
снопики слезы ронять!
То,
что определяет основу основ крестьянской жизни, составляет ее смысл и радость:
Стала
скотинушка в лес убираться,
Стала
рожь-матушка в колос метаться,
Бог
нам послал урожай! —
теперь,
со смертью Прокла, непоправимо, окончательно разрушено. В счастливом
предсмертном видении Дарье еще представляется свадьба сына, которой, «как
праздника», ждали они с Проклом и в которой роль хлебного колоса снова светлая,
жизнеутверждающая:
Сыпь
на них хлебные зерна,
Хмелем
осыпь молодых!..
Но
ей, как и Проклу, тоже не суждено больше участвовать в этом размеренном,
мудром, близком к природному течении обновляющейся жизни. Все, что было полно
для нее живого значения, померкло.
Исследователями
уже отмечалось, что лирический напор в поэме «Мороз, Красный нос» счастливо
сочетается с ее эпическим началом. В этом проявляет себя более общая для
Некрасова закономерность. Лирическое чувство поэта по-настоящему находит себя,
только соприкасаясь с эпическими основами народного мира. Его внутреннее «я»
только здесь получает наиболее полное и свободное свое воплощение.
Развертывание поэмы на деле преодолевает отчаяние и одиночество поэта, хотя ее
сюжет и не заключает ничего в прямом смысле утешительного. Драгоценна здесь
сама возможность внутреннего слияния с высоким строем жизни. «До самого конца
жизни Дарьи, до последних ее минут,— пишет Я. Билинкис,— не разойдется поэт
нигде и ни в чем со своей героиней, сумеет от себя передать ее предсмертные видения
и чувства».
Ни
звука! Душа умирает
Для
скорби, для страсти.
Стоишь
И
чувствуешь, как покоряет
Ее
эта мертвая тишь.
Некрасов
в своих поэмах подчас выступает большим лириком, чем в собственно лирических
стихотворениях, особенно если дело касается народной жизни. Строгое жанровое
разграничение здесь вообще не на пользу — общая картина вырисовывается лишь из
сопоставления и прослеживания сквозных тем, мотивов, образных связей.
Некрасову
нужна целостность мира, внутренне очень противоречивого,— и эпос и лирика тут
взаимопроникают и усиливают друг друга.
Недаром
некоторые отрывки из поэм Некрасова часто рассматриваются в исследованиях о
лирике. Так, например, еще Андрей Белый (за ним последовали многие
литературоведы) останавливался на следующих строфах поэмы «Мороз, Красный нос»,
ощущая в них цельность лирического чувства:
Уснул,
потрудившийся в поте!
Уснул,
поработав земле!
Лежит,
непричастный заботе,
На
белом сосновом столе,
Лежит
неподвижный, суровый,
С
горящей свечой в головах,
В
широкой рубахе холщовой
И в
липовых новых лаптях.
Большие,
с мозолями руки,
Подъявшие
много труда,
Красивое,
чуждое муки
Лицо
— и до рук борода...
Действительно,
этот отрывок можно прочитать как законченное стихотворение, утверждающее мир
крестьянской жизни в качестве высшей реальности. Это — прямое выражение
человеческих ценностей. Здесь нет прозаических деталей. «Пот» и «мозоли»,
«труд» и «земля» в данном контексте слова высокие, поэтические.
Образу
«уснувшего» присуще подлинное величие. Не случайно имя его здесь не
произнесено. Перед налги будто уже и не тот конкретный, так живо и
индивидуально воспринимаемый близкими «Прокл Савастьяныч», «Проклушка», каким
он является в бытовых сценах. Но не забудем, что сами эти сцены всплывают лишь
в воображении Дарьи, въяве мы Прокла живым не видим. От мира живых его отделяет
значительная дистанция.
Облик
пахаря в «Несжатой полосе», как мы помним, искажен болезнью, непосильным
трудом; он скорее объект авторского сострадания («плохо бедняге»), и
«непоэтические» описания лишь усиливают впечатление («руки... высохли в щепку,
повисли как плети», «очи потускли» и т. д.). Герой «Мороза...» свободен от
этого, к нему обращено не сочувствие, а восхищение. Безмолвие, несуетность
(«лежит, непричастный заботе»), приближенность к «иному» миру («с горящей
свечой в головах», «чуждое муки лицо») создают особую торжественность,
идеальность облика.
Прокл,
«живой», «бытовой», который, если нужно, мог сам припрячься к возу, неторопливо
пить из жбана квасок или мимоходом ласково «щипнуть» своего Гри-гауху и тот,
что безмолвно лежит «на белом сосновом столе», сливаются в единый образ лишь в
огромном пространстве всей поэмы. Но интересно, что у Некрасова большинство
стихотворений тяготеет именно к «поэмности», если можно так выразиться.
Внутренняя
соотнесенность всех элементов имеет У Некрасова решающее значение.
В его
«крестьянской» лирике, как и в поэмах, с этой лирикой тесно связанных,
главенствует образ страдания и подвижничества. К каким бы разным произведениям
мы здесь ни обратились—«В дороге», «Тройка», «В деревне», «Несжатая полоса»,
«Орина, мать солдатская», «Размышления у парадного подъезда», «Железная
дорога», «Коробейники», «Мороз, Красный нос», - всюду с удивительным
постоянством говорится о силе подорванной, погубленной, о разбитых надеждах, о
сиротстве и бесприютности, наконец, о смерти, уже наступившей или неминуемо
приближающейся. Однако за всей этой крайней степенью человеческих бедствий
открывается светлое, идеальное, героическое начало.
Так
же как в «покаянных» стихах Некрасова истинный подвиг поэта мог предстать - и
выразиться только через его внутренние противоречия, душевную борьбу, смятение
и отчаяние, так и здесь высокие и бессмертные основы народной жизни открываются
в безднах несчастья и безобразия, темноты и убожества. Именно на этой арене
невыносимо трудной борьбы и проявляются богатырские силы героев.
Если
в «Коробейниках» (1861) этот непатриархальный, жестокий мир, где «обходами» три
версты, «а прямо-то шесть», где так странно переплелись торг и любовь,
песня-стон «убогого странника» и вероломные выстрелы лесника,— если этот мир не
рушится окончательно, то только потому, что есть еще где-то крестьянское,
истовое, крепкое, быть может, бесхитростное, как думы Катеринушки, как ее мечты
о семейной идиллии с любимым:
Ни
тебе, ни свекру-батюшке
Николи
не согрублю,
От
свекрови, твоей матушки,
Слово
всякое стерплю.
...........................
Ты не
нудь себя работою,
Силы
мне не занимать,
Я за
милого с охотою
Буду
пашенку пахать.
Ты
живи себе гуляючи,
За
работницей женой,
По базарам
разъезжаючи,
Веселися,
песни пой!
А
вернешься с торгу пьяненький —
Накормлю
и уложу!
«Спи,
пригожий, спи, румяненький!»
Больше слова не скажу.
Слова
эти звучат тем пронзительнее, чем яснее становится, что сбыться им не суждено.
Так же и в «Тройке» ослепительность первой части контрастирует с мрачным
колоритом финала:
И
схоронят в сырую могилу,
Как
пройдешь ты тяжелый свой путь,
Бесполезно
угасшую силу
И
ничем не согретую грудь.
Если
Некрасов и вступает в область идиллии, то это, как метко выразился Н. Я.
Берковский, «идиллия, одетая в траурные одежды».
В
поэме «Мороз, Красный нос» красота и счастье крестьянской жизни существуют
реально, но видятся они сквозь слезы, когда возврата к этой радостной гармонии
уже нет. И тем внимательнее всматривается Некрасов в эти обычные картины, со
всеми их житейскими, неброскими деталями, чем больший смысл они приобретают
теперь для Дарьи — оторваться от них у нее не хватает сил.
—
Бежит!.. у!.. бежит, постреленок,
Горит
под ногами трава! —
Гришуха
черен, как галчонок,
Бела
лишь одна голова.
Крича,
подбегает в присядку
(На
шее горох хомутом).
Попотчевал
баушку, матку,
Сестренку
— вертится вьюном!
От
матери молодцу ласка,
Отец
мальчугана щипнул;
Меж
тем не дремал и савраска:
Он
шею тянул да тянул,
Добрался,—-
оскаливши зубы,
Горох
аппетитно жует,
И в
мягкие добрые губы
Гришухино
ухо берет...
В
счастливых Дарьиных снах в высшей степени художественно значимы не только
«снопы золотые»,
«красивая
Маша, резвушка», «румяные лица детей» и т. д., но и вот этот самый «горох
хомутом», так любовно Некрасовым описанный. Н. Я. Берковский называет поэму
замечательным памятником «борьбы за «святую прозу» крестьянской жизни, за
лирику труда и хозяйства, семьи и домоводства»...
Всегда
у них теплая хата,
Хлеб
выпечен, вкусен квасок,
Здоровы
и сыты ребята,
На
праздник есть лишний кусок.
Та же
борьба за «святую прозу» крестьянского уклада проходит и через лирику,— скрытые
возможности и народные чаяния заявляют о себе вопреки скудной реальности. Цикл
«Песни» (1866) открывает следующее замечательное стихотворение:
У
людей-то в дому — чистота, лепота,
А у
нас-то в дому — теснота, духота.
У
людей-то для щей — с солонинкою чан,
А у
нас-то во щах — таракан, таракан!
У
людей кумовья — ребятишек дарят,
А у
нас кумовья — наш же хлеб приедят!
У
людей на уме — погуторить с кумой,
А у
нас на уме — не пойти бы с сумой?
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11 |