Реферат: Роль художественной детали в произведениях русской литературы 19 века
Лирическая
активность автора ищет для себя новых, все более сложных путей выражения.
Событие оказывается центром пересечения эмоциональных и этических оценок. Так,
если вернуться к стихотворению «В дороге», нетрудно увидеть, что подчеркнутые
особенности речи ямщика-рассказчика — «на варгане», «тоись», «врезамшись»,
«натрет» и т. д. — не только создают социальную характерность, по и призваны
оттенить (на фоне правильной общелитературной речи) драматический смысл
рассказа, тем самым усиливая его восприятие. Точка зрения рассказчика-героя и
точка зрения слушателя-автора, не совпадая, пересекаются, взаимодействуют.
Энергия
заинтересованного наблюдателя, слушателя, собеседника открывает сокровенные
глубины народного быта и характера. Он всматривается, вслушивается,
расспрашивает, анализирует — без его усилий наша встреча с этим миром во всей
его подлинности не состоялась бы. В то же время он словно боится заслонить его
собою, старается устраниться, исчезнуть, оставив нас наедине с явлением. Он
даже стремится порой подчеркнуть свое особое положение стороннего наблюдателя,
со своими интересами, занятиями, настроениями, образом жизни:
С
самого утра унылый, дождливый
Выдался
нынче денек несчастливый:
Даром
в болоте промок до костей,
Вздумал
работать, да труд не дается,
Глядь,
уж и вечер — вороны летят...
Две
старушонки сошлись у колодца,
Дай-ка
послушаю, что говорят...
И
далее мы слышим подлинные голоса персонажей, узнаем и воспринимаем все так, как
это воспринято, осознано и высказано ими самими:
— Здравствуй, родная. —
«Как
можется, кумушка?
Все
еще плачешь никак?
Ходит,
знать по сердцу горькая думушка,
Словно
хозяин-большак?» -—
Как
же не плакать? Пропала я, грешная!
Душенька
ноет, болит...
Умер,
Касьяновна, умер, сердешная,
Умер,
и в землю зарыт!
Ветер
шатает избенку убогую,
Весь
развалился овин...
Словно
шальная пошла я дорогою:
Не
попадется ли сын?
Взял
бы топорик — беда поправимая,—
Мать
бы утешил свою...
Умер,
Касьяновна, умер, родимая—
Надо
ль? топор продаю.
Кто
приголубит старуху безродную?
Вся
обнищала вконец!
В
осень ненастную, в зиму холодную
Кто
запасет мне дровец?
Кто,
как доносится теплая шубушка.
Зайчиков
новых набьет?
Умер,
Касьяновна, умер, голубушка —
Даром
ружье пропадет!
Но
вот рассказчик вновь спешит обособиться от происходящего:
Плачет
старуха. А мне что за дело?
Что и
жалеть, коли нечем помочь?..
Этот
мотив всегда явственно различим у Некрасова. В стихах «О погоде» он с досадой
прерывает сам себя в описании ужасной сцены погонщика с лошадью:
Я
сердился — и думал уныло:
«Не
вступиться ли мне за нее?
В
наше время сочувствовать мода,
Мы
помочь бы тебе и не прочь,
Безответная
жертва народа,—
Да
себе не умеем помочь!»
Здесь
и горечь бессилия, безысходности, и вызов тем, кто склонен самоуспокоиться,
снять с себя ответственность, лишь «посочувствовав» несчастным. Для поэта дума
об их страданиях — это и дума о страданиях собственных («Да себе не умеем
помочь»).
«Сторонность»
взгляда у автора таким образом вынужденная, и она ему не дается. Как пи
стремится рассказчик, наблюдатель отстоять свою позицию, опа бесповоротно
разрушается теми впечатлениями, которые рождены окружающей действительностью и
которым открыта его душа.
Слабо
мое изнуренное тело,
Время
ко сну.
Недолга
моя ночь:
Завтра
раненько пойду на охоту,
До
свету надо покрепче уснуть...
Вот и
вороны готовы к отлету,
Кончился
раут...
Ну,
трогайся в путь!
Вот
поднялись и закаркали разом. —
Слушай,
равняйся! —
Вся
стая летит:
Кажется,
будто меж небом и глазом
Черпая
сетка висит.
Вместо
непосредственных излияний, с которыми рассказчик явно борется, стараясь их
подавить и избежать, появляется случайно выхваченный из окружающей «эмпирии»
образ — вороны. Словно бы в них все дело, словно бы это они «накаркали беду».
Здесь концентрируется эмоциональное напряжение. Этим стихотворение начинается:
Право,
не клуб ли вороньего рода
Около
нашего нынче прихода?
Вот и
сегодня... ну, просто беда!
Глупое
карканье, дикие стоны... —
и
этим же она как мы видели, заканчивается. От этого автору уже не отделаться:
что-то черное, мрачное застилает глаза, мешает смотреть, что-то безобразное,
дисгармоничное звенит в ушах...
Но и
сам разговор старух у колодца вовсе не жанровая картинка, не зарисовка с натуры
—лирическое чувство автора подключено сюда весьма ощутимо. Оно живет прежде всего
в том обостренном восприятии смерти, утраты, в осознании и поэтическом
выражении его, которое знаменует высокую ступень развития личности. Сын здесь —
и кормилец и защитник, но не только это. В нем — единственное оправдание жизни,
единственный источник света и тепла. Материальные, бытовые детали, в волнении
перебираемые бедной старухой, важны для нее не сами по себе, но как вещи,
причастные к жизнп сына, а сейчас праздные, ненужные, безжалостно
свидетельствующие о его безвозвратном уходе,— поэтому упоминание их овеяно
особой нежностью.
Со
смертью одного человека рушится целый мир, и слова тут обретают особую
значительность: «Умер и в землю зарыт!» Это совсем не похоже на то изображение
смерти мужика, какое дано, например, Толстым в рассказе «Три смерти». Смерть
крестьянина у Некрасова станет в дальнейшем темой целой поэмы, и стихотворение
«В деревне» можно рассматривать как один из предваряющих эскизов.
Дело
доходит тут до буквальных и очень существенных по смыслу и стилю совпадений:
Умер,
не дожил ты веку,
Умер
и в землю зарыт! —
читаем
мы в поэме «Мороз, Красный нос» (1863).
Герой
ее Прокл — тоже «кормилец, надёжа семьи». Но оплакивают здесь не просто потерю
кормильца, а страшную, непоправимую утрату,— горе, пережить которое нельзя:
Старуха
помрет со кручины, Не жить и отцу твоему, Береза в лесу без вершины — Хозяйка
без мужа в дому.
Знаменательно,
что трагедия крестьянской семьи свободно и естественно соотносится при этом с
судьбой самого поэта. Посвящепие «Сестре» к поэме «Мороз, Красный пос», написанное
позднее, воспринимается как внутренне необходимое; оно говорит как будто и
совсем о другом, по связано с самой поэмой единством чувства и тона. В то же
время оно сохраняет самостоятельность лирического обращения, становится мощным
лирическим запевом:
...Для
житейских расчетов и чар
Не
расстался б я с музой моею,
Но
Бог весть, не погас ли тот дар,
Что,
бывало, дружил меня с нею?
Но не
брат еще людям поэт,
И
тернист его путь, и непрочен...
. . .
. . . . . . . .
Да и
время ушло,— я устал...
Пусть
я не был бойцом без упрека,
Но я
силы в себе сознавал,
Я во
многое верил глубоко,
А
теперь — мне пора умирать...
Я
последнюю песню пою
Для
тебя — и тебе посвящаю.
Но не
будет она веселей,
Будет
много печальнее прежней,
Потому
что на сердце темней
И в
грядущем еще безнадежней...
Чувство
отчаяния и безнадежности — в связи с постоянными некрасовскими мотивами
тернистого пути поэта, собственной небезупречности, грозящей смерти — как бы и
приводит именно к данному сюжету, определяет его выбор. Сюда вплетаются и боль
собственных утрат, и даже общее тревожное состояние природы, охваченной бурей.
И
дрожит и пестреет окно...
Чу!
как крупные градины скачут!
Милый
друг, поняла ты давно —
Здесь
одни только камни не плачут...
Природные
стихии будут в поэме и дальше выражать состояние героев. В день похорон Прокла
Сурово
метелица выла
И
снегом кидала в окно...
Печальная
избушка осиротевшей семьи, да и вся земля, «как саваном, снегом одета» (позднее
то же прозвучит в стихотворении «Балет»: после проводов рекрутов возвращаются,
как с похорон,— «в белом саване смерти земля»).
С
мотивом смерти, похорон, савана вновь возникает и усиливается мотив рыданий.
В
посвящении:
Знаю
я, чьи молитвы и слезы
Роковую
стрелу отвели...
Дальше
это скупые, но неостановимые слезы «горькой вдовицы» Дарьи:
Сшивая
проворной иголкой
На
саван кусок полотна,
Как
дождь, зарядивший надолго,
Негромко
рыдает она.
Для
ее слез Некрасов найдет и другой, может быть, неожиданный образ:
Слеза
за слезой упадает
На
быстрые руки твои.
Так
колос беззвучно роняет
Созревшие
зерна свои...
Образ
этот появляется не вдруг, он органично вырастает из всего крестьянского
миропонимания и мирочувствования, в которое погрузился здесь поэт. Еще в
стихотворении «Несжатая полоса» (1854) зрелый колос молит о пахаре:
«...Скучно
склоняться до самой земли,
Тучные
зерна купая в пыли!
Нет!
мы не хуже других — и давно
В нас
налилось и созрело зерно.
Не
для того же пахал он и сеял,
Чтобы
нас ветер осенний развеял?..»
Но
пахарю уже не суждено вернуться на свою ниву:
Руки,
что вывели борозды эти,
Высохли
в щепку, повисли как плети,
Очи
потускли, и голос пропал,
Что
заунывную песню певал...
Сыплющиеся
па землю зерна — как слезы осиротевшей «полоски» над умирающим пахарем, В этом
смысле и «Несжатая полоса» также звучит предвестием, предвосхищением позднейшей
поэмы. В «Морозе...» в обращении к умершему Проклу снова услышим:
С
полоски своей заповедной
По
лету сберешь урожай!
Дарье
спится страшный сон:
Вижу
— меня оступает
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11 |