Дипломная работа: Образ эмигранта в прозе Г. Газданова

Ключевым моментом романа «Вечер у Клэр» является эпизод в Кисловодске, когда Николай решивший вступить в Добровольческую армию и принять участие в гражданской войне на стороне белых, говорит об этом со своим дядей Виталием, отставным драгунским офицером, неудачником и философом. Виталий отговаривает племянника, которому не исполнилось и шестнадцати лет, но тот тверд в своем решении – он впервые в жизни сделал свободный, самостоятельный выбор, и это не убеждение, не политический или какой-либо другой расчет – это горение души: «Я поступил в белую армию потому, что находился на ее территории … и, если бы в те времена Кисловодск был занят Красными войсками, я поступил бы, наверное, в Красную армию». Виталий доказывает ему: «Белые представляют из себя нечто вроде отмирающих кораллов, на трупах которых вырастают новые образования. Красные – это те, что растут. Россия вступает в полосу крестьянского этапа истории, сила в мужике, а мужик служит в Красной армии». Николай и не пытается спорить с ним: «Я ответил, что пойду воевать за белых, так как они побеждаемые».[38]

Так во имя чего же Николай стремится ввергнуть себя в огненную круговерть гражданской войны, да еще и на стороне тех, идеи которых не одобрил бы его покойный отец, не одобряла мать и которые оставляли равнодушным его самого? Так и не открыв Виталию истинной причины, Николай выскажет ее потом: он пошел на войну, надеясь, что участие в ней способствует его «перерождению», теперь становится понятным и его желание быть в рядах побежденных – потрясение, которое суждено ему пережить, не должно разбавиться эйфорией победы.

Не понимая племянника, Виталий заводит речь об истории вообще, объявляя при этом не только свою, но и авторскую позицию: «Возьми какой-нибудь исторический факт, случившийся в результате долговременной политики и имеющий вполне определенную цель. Ты увидишь, что с точки зрения достижения этой цели и только этой цели такой факт не имеет смысла, потому что одновременно с ним и по тем же, казалось бы, причинам, произошли другие события, вовсе непредвиденные, и все совершенно изменили».[39]

Роман Гайто Газданова вышел в 1930 году, когда Европа еще не оправилась от великих потрясений недавнего прошлого, после кровавой нелепицы первой мировой войны и затяжного послевоенного кризиса. Это было время разочарования, когда «потерянным» оказалось не только поколение побежденных, но и победителей – исторический абсурд, наводивший на мысль о несостоятельности самих основ общественного развития.

Революция в России, реализовавшая столь популярные в начале века идеи социализма, казалась выходом из глухого тупика; однако новое правительство, пришедшее к власти именем рабочего класса, уже в начале 1918 года расстреляло рабочую демонстрацию в Петрограде; затем гражданская война с ее немыслимой жестокостью и миллионы русских беженцев на европейских перепутьях; уже в начале 20-х годов стало проясняться мрачное предвидение Плеханова – в России формировался и набирал силу тоталитарно-тиранический режим. Уже правил Италией Муссолини, а штурмовики Рима вышли из мюнхенских пивных на улицы германских городов; очнувшись от экономического шока, промышленные монополии вступили в очередной виток развития, осваивая массовое, конвертируемое производство, в котором человеку – пушечному мясу недавней войны – отводилась роль малозначительного придатка к машине. А маховик истории раскручивался все быстрее и быстрее, продвигая народы и государства к новой катастрофе. Позже, после второй мировой войны, Альберт Камю писал о том, еще мирном времени: «Я находился на пути между нищетой и солнцем. Нищета помешала мне уверовать, будто все благополучно в истории под солнцем, солнце научило меня, что история – это не все». Путь от «нищеты к солнцу», к «цели странствия», к воплощению человеком своего собственного, а не навязанного или зависимого от обстоятельств образа, к самоосвобождению – не благодаря, а скорее вопреки общественной норме – такова была альтернатива Газданова.

Война – это предел насилия над человеком, когда сам смысл его существования сводится к исполнению единственной функции, когда духовное, личностное начало используется лишь как поле для посева пропаганды; именно такой, во всей ее «неправильности и неестественности», видится война Николаю: «Было много невероятного в искусственном соединении разных людей, стрелявших из пушек и пулеметов; они двигались по полям южной России, ездили верхом, мчались на поездах, гибли, раздавленные колесами отступающей артиллерии, умирали и шевелились, умирая и тщетно пытались наполнить большое пространство моря, воздуха и снега каким-то своим, не божественным смыслом. И самые простые солдаты, единственные, которые оставались в этой обстановке прежними Ивановыми и Сидоровыми, созерцателями и бездельниками, - эти люди сильнее, чем все другие, страдали от неправильности и неестественности происходящего и скорее, чем другие погибали»[40]

Газданов не показывает людей, борющихся за идею и преисполненных ненависти к врагу, подчеркивая тем самым «не божественный» смысл войны – гражданской, братоубийственной, - и в исторической необходимости которой он не уверен, понимая, что результаты ее скажутся не теперь же, после победы той или иной стороны, а много позже, когда проявятся и окажут свое действие последствия других событий, произошедших «по тем же, казалось бы, причинам». Люди, окружающие Николая, воюют потому, что захвачены кровавой мясорубой, и некоторые из них успели повоевать и за белых, и за красных, снова за белых, против зеленых, против батьки Махно.

Исправно выполняя свои воинские обязанности, Николай и здесь остается «посторонним», но это не равнодушие, скорее какое-то полузабытье души – он совершенно спокойно наблюдает кавалеристскую лаву, несущуюся на него и несущую ему смерть: «Я знал, что та часть состава, где я находился, была окружена буденовской кавалерией, «отрезана», что снарядов хватит еще на несколько часов и что рано или поздно, но не позже сегодняшнего вечера, мы будем убиты или взяты в плен. Я знал это хорошо, но мечта о тепле и книгах и белых простынях так занимала меня, что у меня не оставалось времени думать о чем-нибудь другом; вернее, мечта эта была приятнее и прекраснее всех остальных мыслей, и я не мог с ней расстаться».[41]

Добровольцы терпят поражение, Николай теряет Родину: «Долго потом еще берега России преследовали пароход: сыпал фосфорический песок на море, прыгали дельфины в воде, глухо вращались винты и скрипели борты корабля, и внизу, в трюме, слышалось всхлипывающее лепетание женщин и шум зерна, которым было гружено судно. Все дальше и слабее виднелся пожар Феодосии, все чище и звучнее становился шум машин, и потом, впервые очнувшись, я заметил, что нет уже России, и что мы плывем в море, окруженные синей ночной водой, под которой мелькают спины дельфинов, и небом, которое так близко к нам, как никогда».[42]

Казалось бы, то должно стать тем самым толчком к перерождению, которого он так жаждет, но нет, происходит нечто неожиданное, одно потрясение высвечивает в памяти другое, «величайшее» в жизни и, перенастроив его с прошлого на будущее, определяет «цель странствия», недостижимую в его воображении и от того еще более манящую. Эта цель – Клэр. «Тысячи воображаемых положений и разговоров родились у меня в голове, обрываясь и сменяясь другими, но самой прекрасной мыслью была та, - что Клэр, от которой я ушел зимней ночью, Клэр, чья тень заслоняет меня и, когда я думаю о ней, все вокруг меня звучит тише и заглушеннее, - что эта Клэр будет принадлежать мне. И опять недостижимое ее тело еще более невозможное, чем всегда, являлось передо мной на корме парохода, покрытой спящими людьми, оружием и мешками».[43]

При внимательном чтении романа можно обнаружить два «направления», одно из которых исходит от Николая, а второе – от автора, причем ни то, ни другое не обращено к женщине, то есть к Клэр. Рассказ Николая направлен к самому себе, Николай рассказывает себе о себе, зайдя в очередной тупик и стараясь – в порыве чувств – стряхнуть с себя груз пережитого, чтобы свободно идти в будущее.

Тот же рассказ как художественное произведение, как авторский текст – это послание к людям, утверждающее величайшую ценность человеческой сущности, всегда единственной и неповторимой, заключающей в себе целый мир, бескрайний и непознанный. Это тот самый мир «внутреннего существования», которому еще не придумано название – душа? Подсознание? – у которого свой, независимый от внешнего, счет времени, своя память, это тот самый мир, в бездне которого скрывается истинное «Я» человека. И нет ничего удивительного в том, что не война, грохочущая на весь мир, не кровь и крики раненных, не трупы повешенных, коченеющие на ветру, не разгром и паническое бегство армии, не смерть, глядящая в лицо, и не потеря Родины явились для Николая величайшим потрясением в жизни, а случайная, не замеченная человечеством, встреча с Клэр на завьюженной вечерней улице, той самой Клэр, которая скорее не приняла всерьез, чем отвергла его пылкую юношескую любовь; прошло лишь четыре месяца с тех пор, как они расстались, а Клэр уже успела выйти замуж и говорит с ним с высоты своего нового положения, которого он никак не может осмыслить, впав в полуобморочное состояние, в какой-то вид прострации, и каждое слово ее, даже самое незначащее, ранит его душу. «Клэр, не переставая смеяться и пристально смотреть на меня, - и теперь я вспоминал, что на секунду в зрачках ее мелькнул испуг, когда она поняла, что не может вывести меня из состояния мгновенно наступившего оцепенения, - рассказывала, что она замужем девять месяцев, но что она не хочет портить фигуры».[44]

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10