Курсовая работа: Разные направления и концепции изображения положительного героя в литературе XIX в
Этико-эстетический идеал
писателя объемлет человеческую жизнь в целом, дает перспективу развития личности,
взаимоотношений личности и общества: «После появления Христа, как идеала
человека во плоти, стало ясно, как день, что высочайшее последнее развитие
личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте
достижения цели), чтоб человек нашел, осознал и всей силой своей природы
убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей
личности, из полноты развития своего я, — это как бы уничтожить это я, отдать
его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее
счастье. Таким образом, закон я сливается с законом гуманизма, и в слитии оба,
и я и все (по-видимому, две крайние противоположности), взаимно уничтоженные
друг для друга, в то же самое время достигают и высшей цели своего индивидуального
развития, каждый особо.
Это-то и есть рай
Христов. Вся история, как человечества, так отчасти и каждого отдельно, есть
только развитие, борьба, стремление и достижение этой цели» [20, 172]. Таким
образом, красота осмысляется как духовность, как нравственный подвиг.
Красота – это идеал. Но,
как мы знаем идеал, еще до сих пор не определен. В этом мы убедились. А вот
положительный человек есть и будет во все времена – это глубоко нравственный,
беспокойный, «особенный», часто ошибающийся, потому что ищет новые пути для
совершенствования себя и других.
3.3.Князь Мышкин и
Рахметов как ипостаси Христа
При всей напряженности
гуманистических исканий русской литературы XIX века она располагает лишь двумя
героями, в которых воплощено авторское представление об абсолютно идеальной
личности. Таковы Рахметов из «Что делать?» Чернышевского и князь Мышкин из
«Идиота» Достоевского. Оба эти героя несут на себе печать мировоззренческой,
эмоционально-психологической и даже психической индивидуальности их создателей.
В идеальном Рахметове
поражает прежде всего его интеллектуальное могущество. В семнадцать лет он уже
превосходит ученостью Лопухова и Кирсанова. Он гениальный читатель: его первое
знакомство с серьезной литературой длится 82 часа подряд и заканчивается
14-часовым сном-обмороком! К двадцати двум годам Рахметов уже освоил все учения
предыдущей и современной ему социально-политической мысли. Он воспринимается
беспрекословным авторитетом, своего рода интеллектуальным гуру в кругу своих
ближайших сподвижников и единомышленников. Он изощренный психоаналитик: в
сердечной драме Веры Павловны он разобрался так же точно, как «гостья» из ее
Первого сна.
Рахметов «сверхчеловечен»
не только интеллектуально, но и в жизненной практике. Поволжскому люду он
известен под именем легендарного Никитушки Ломова. Возвратившись с Волги, он
предается яростному пятилетнему самообразованию, а затем вновь отправляется в
массы, но уже на Запад, для исследования революционных настроений тамошних
народов. Описание этих маршрутов подчеркнуто фантастично: «...Объехал
славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался
постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые
учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил
для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно
так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию,
оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в
Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую
объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это
употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на
испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени - так и быть, потому
что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» - зачем же? - «для
соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в
Северо-Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь
другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и
навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он
возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года
через три-четыре «нужно» будет ему быть».
Невероятность душевных
сил Рахметова усилена его богатырским здоровьем: «Стал очень усердно заниматься
гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует материал,
надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое больше занятий гимнастикою,
на несколько часов в день, он становился чернорабочим по работам, требующим
силы: возил воду, таскал дрова, рубил дрова, пилил лес, тесал камни, копал
землю, ковал железо; много работ он проходил и часто менял их, потому что от
каждой новой работы, с каждой переменой получают новое развитие какие-нибудь
мускулы. Он принял боксерскую диэту: стал кормить себя - именно кормить себя -
исключительно вещами, имеющими репутацию укреплять физическую силу, больше
всего бифштексом, почти сырым, и с тех пор всегда жил так».
Очерк сверхчеловеческих
возможностей Рахметова венчается знаменитой историей с лежанием на гвоздях.
Все это балансирует на
грани здравого смысла и вкуса, и Тургенев зло спародировал этот гомерический
оттенок жизнеописаний Рахметова в романе «Новь»: «Нежданов вернулся к себе в
комнату и пробежал отданные ему письма. Молодой пропагандист в них толковал
постоянно о себе, о своей судорожной деятельности; по его словам, он в
последний месяц обскакал одиннадцать уездов, был в девяти городах, двадцати
девяти селах, пятидесяти трех деревнях, одном хуторе и восьми заводах;
шестнадцать ночей провел в сенных сараях, одну в конюшне, одну даже в коровьем
хлеве (тут он заметил в скобках, с нотабене, что блоха его не берет); лазил по
землянкам, по казармам рабочих, везде поучал, наставлял, книжки раздавал и на
лету собирал сведения; иные записывал на месте, другие заносил себе в память,
по новейшим приемам мнемоники; написал четырнадцать больших писем, двадцать
восемь малых и восемнадцать записок (из коих четыре карандашом, одну кровью,
одну сажей, разведенной на воде); и все это он успевал сделать, потому что
научился систематически распределять время, принимая в руководство Квинтина
Джонса, Сверлицкого, Каррелиуса и других публицистов и статистиков. Потом он
говорил опять-таки о себе, о своей звезде, о том, как и в чем именно он
дополнил теорию Фуриэ; уверял, что он первый отыскал наконец «почву», что он
«не пройдет над миром безо всякого следа», что он сам удивляется тому, как это
он, двадцатидвухлетний юноша, уже решил все вопросы жизни и науки - и что он
перевернет Россию, даже «встряхнет» ее!» [1,90].
С большой долей
вероятности можно предположить, что боксерская диета Рахметова отразилась и в
образе нелепого «боксера» Келлера из нигилистической компании Бурдовского
(роман «Идиот»).
Возникает вопрос, ощущал
ли сам Чернышевский фантастичность подобных описаний своего героя?
На него можно ответить
двояким образом.
Во-первых, самому
создателю образа Рахметова не чуждо было ощущение своего избранничества, даже
богоизбранничества [2,135]. Оказавшись в Алексеевском равелине главной тюрьмы
империи, небезосновательно ассоциируя себя с главным противником самодержавного
строя, зная об общероссийском резонансе, вызванном его заточением, мысля это
заточение в сюжетах и образах Священной истории, Чернышевский, вполне возможно,
подсознательно сублимировал этот комплекс собственных переживаний и ощущений в
образе Рахметова.
Во-вторых, то, что
представлялось Тургеневу комической безвкусицей, отнюдь не выглядело таковой в
глазах экзальтированной, но эстетически совершенно неискушенной разночинной
молодежи, которой был адресован роман «Что делать?» и которая увидела образец
для восхищенного подражания не только в романе, но и в его главном герое. «Я
воспитывался на Чернышевском, - вспоминает, например, М. Сажин, - и один из
героев его романа «Что делать?» Рахметов был идеалом. Конечно, я не решался
спать на гвоздях... но на голых досках спал годы. Мало того, я старался есть
как можно меньше и пищу выбирал самую простую» [3,90]. Т. Осипанов же, член
организации «первомартовцев», в самом деле спал на гвоздях [4,78].
Как было сказано,
подобные жертвенно-героические порывы не были чужды и молодому Чернышевскому:
«Я жду каждую минуту появления жандармов, как благочестивый христианин каждую
минуту ждет трубы страшного суда» [1, 418]; «Если яда не успею запасти, думаю,
что лучше всего будет разрезать себе жилы» [1, 480]. Со временем Чернышевский
психологически откорректировал эти страстные вспышки в поведенческий кодекс,
который он назвал «холодным фанатизмом». Именно таким «холодным фанатиком» идеи
представлен Рахметов.
Интересно, однако, что
при непредвзятом и пристальном чтении романа обнаруживается, что на всем его
протяжении он не совершает ни единого революционного поступка. Напротив:
Рахметов занимается благотворительностью (содержит на свои деньги семерых
студентов, жертвует суммы на издание трудов некоего «немца», «отца новой
философии», в котором с высокой долей вероятия прочитывается Людвиг Фейербах),
устраивает семейное благополучие Веры Павловны, с риском для жизни спасает из
дорожной катастрофы светскую незнакомку и вообще постоянно выступает в роли
доброго самаритянина. О его профессиональной революционной деятельности в
романе вообще ничего не говорится, кроме единственного и достаточно туманного
абзаца: «... у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все
новые; для этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до 3 часов; в это
время он говорил о делах и обедал». Таким образом, между «заявленным» и
объективно явленным Рахметовым обнаруживаются поразительные ножницы:
революционность Рахметова декларируется, но не реализуется, что объективно
совпадает с судьбой и биографией его автора.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 |