Курсовая работа: Разные направления и концепции изображения положительного героя в литературе XIX в
В радикальных кругах
русского общества параллельно с пребыванием Чернышевского на каторге начинается
прижизненная канонизация его имени и биографии. В 1874 году Некрасов посвящает
ему стихотворение под названием «Пророк».
Его еще покамест не
распяли,
Но час придет - он будет
на кресте;
Его послал бог Гнева и
Печали
Царям земли напомнить о
Христе.
Уподобление Чернышевского
Христу, воспринимаемое сегодня как чрезвычайное, в XIX столетии никому не
резало слуха. Так, известный революционер Н. Ишутин заявлял, что он знает лишь
трех великих людей: Иисуса Христа, апостола Павла и Николая Чернышевского [9,79].
«Его именем клялись, как правоверный магометанин клянется Магометом, пророком
Аллаха» - вспоминал другой народоволец, М. Ашенбреннер [10]. Офицер
Генерального штаба и одновременно пламенный «чернышевец» Гейнс, эмигрировав в
Америку и став там знаменитым проповедником Вильямом Фреем, создал общественное
движение, исповедовавшее мировоззренческую амальгаму идей Чернышевского и
Христа [11,203]. Рукоположение Чернышевского во «второго Спасителя» было в
среде русских революционеров более чем популярным, причем рукополагающие
идентифицировали себя в роли его учеников-апостолов.
Таким образом,
профетичность образа Рахметова катализировалась в общественном сознании XIX
века мученической биографией его автора.
Г. Тамарченко отмечает,
что в тексте «Идиота» существенно больше прямых и косвенных ссылок на «Что
делать?», чем в любом другом тексте Достоевского [12,97]. Это объясняется
общностью задач, поставленных писателями в своих романах. Создавая собственную
модель идеальной личности, Достоевский не мог не считаться с тем идеальным
образом, который в облике Рахметова-Чернышевского уже овладел какой-то частью
общественного сознания. В «Идиоте» поклонниками этических идей «Что делать?»
является не только компания Бурдовского, но и чистейшая душой Аглая Епанчина.
Достоевский и сам не раз признавал нравственную чистоту русских революционеров.
«Сейчас привычно говорят о революционной «бесовщине», как-то забывая о том, что
Достоевский иной раз высказывался в прямо противоположном смысле, а именно, что
революционеры тоже суть «Христова лика», - небезосновательно напоминает
современный исследователь [13,107]. В конце концов в своем юношеском
революционаризме Достоевский заходил едва ли не дальше Чернышевского («Я сам
старый «нечаевец», я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни» [14,76],
и эта психологическая память осложняла религиозность Достоевского наличием в
ней определенного социалистического противосмысла.
Вообще говоря, природа
религиозности Достоевского достаточно противоречива, и вызывают возражения
сегодняшние попытки представить его образцовым христианином [15,281]. Русская
религиозно-идеалистическая мысль была более критичной в этом отношении.
Проиллюстрируем это лишь некоторыми высказываниями: «О самом Достоевском можно
сказать словами черта про подвижников, которых последнему приходилось искушать
и душа которых «стоит целого созвездия»: «Такие бездны веры и неверия могут
созерцать в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только бы еще
один волосок - и полетит человек «вверх тормашки...» [16,106].
К Достоевскому вполне
приложимы слова, сказанные в «Бесах» Кирилловым о Ставрогине: «Ставрогин если
верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не
верует» [17,39].
«Горячо исповедуя своего
Христа, искренне желая лучше остаться «с ним, чем с истиной», Достоевский все
же не мог освободиться от власти истины» [18,108].
«... Вообще, в
произведениях Достоевского иногда слишком трудно решить, где собственно
кончается старец Зосима, где начинается Великий Инквизитор...» [19,185].
«В строгих монастырях, на
Афоне и в Оптиной, за такие речи, какие Ф. М. вложил старцу Зосиме, виновного
определили бы на послушание (наказание монастырское) и во всяком случае
наложили бы на него обет молчания» [20,78].
Если принять за основу
тот факт, что Достоевский сам неоднократно признавался в своих колебаниях между
верой и безверием, можно утверждать, что образ Мышкина целиком порожден
«верующей» частью его сознания.
В советском
литературоведении был чрезвычайно популярен упрек Мышкину (и его автору) в
бесплодности его гуманизма, неспособности реально облегчить судьбу тех, с кем
он сталкивается в романе. Но мысль Достоевского в том и состоит, что Мышкин
совсем не действием должен помогать окружающим, а, так сказать, самим фактом
своего среди них пребывания. Окружающим следует только перенять тот тип
сознания, которым обладает Мышкин, и тогда все их проблемы разрешатся, но не в
том смысле, что разрешатся в выгодную для них сторону, а в том, что попросту
перестанут для них существовать: Мышкин действительно ничего не смог
посоветовать несчастному Ипполиту, кроме как «пройти мимо нас и простить нам
наше счастье», в ответ на что Ипполит возмутился и назвал Мышкина
«красноречивым человеком». Но то, что представилось рационалистическому
Ипполиту бездушным филистерством, «красноречием», в устах Мышкина звучит
совершенно искренне: во всяком случае, на месте Ипполита он именно так бы и
поступил.
Князь Мышкин является в
романе апофеозом жертвенности, кротости, всепрощения и доброты. Именно таким
представлял Достоевский Иисуса Христа. Но в Евангелии явлен и другой Христос,
который гневается и обличает, изгоняет торговцев из храма и объявляет, что он
пришел крестить мир огнем и мечом. Этот Христос испепеляет взглядом смоковницу,
грозит разорением нечестивому Иерусалиму, дважды отрекается от родителей и
братьев и призывает к тому же окружающих во имя новых отношений с людьми и
миром: «Не думайте, что Я пришел принести мир на земле; не мир пришел Я
принести, но меч; Ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью
ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку - домашние его. Кто любит отца
или мать более, нежели Меня, не достоин Меня... И кто не берет креста своего и
следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мат. 10, 34-38).
Но именно таков Рахметов
с его максимализмом, ригоризмом, убежденностью в том, что ему суждено «двинуть
человечество по дороге несколько новой»[5,104].
Вывод к третьей главе
Итак, при всей
напряженности гуманистических исканий русской литературы XIX века она располагает
лишь двумя героями, в которых воплощено авторское представление об абсолютно
идеальной личности. Таковы Рахметов из «Что делать?» Чернышевского и князь
Мышкин из «Идиота» Достоевского. Оба эти героя несут на себе печать
мировоззренческой, эмоционально-психологической и даже психической
индивидуальности их создателей.
Для «новых людей» нет
границы между разумным и возможным. Люди Чернышевского необыкновенно
сознательны. Чтобы нагляднее представить новый способ отношений, писатель, в
известной степени, схематизирует человеческую природу. Теория «разумного
эгоизма» и герои Чернышевского современниками были оценены по-разному. Для
многих они стали действительным эталоном в поступках.
В «Идиоте» сделана
попытка собрать воедино представителей всех слоев русского общества и показать,
что, несмотря на взаимную борьбу и разъединение, они обнаруживают близость и
черты сходства и в отрицательных свойствах, и в положительных устремлениях. И
это общее связано с внутренним раздвоением человека.
Появление такого рода
человека становится у Достоевского оценочным для современного мира, который
далеко ушел от идеала, потерял и забыл его.
Князь Мышкин задуман как
человек, предельно приблизившийся к идеалу Христа. Достоевский решил провести
дерзкий эксперимент: как выглядит современный мир, если мерить его меркой
Христовой проповеди, столь желанной для избавления от зла.
Достоевский не случайно
обратился к образу Христа. Здесь воплотилась идея писателя об идеале: «Человек
на земле возлюбить другого как самого себя не может по заповеди Христовой, «я»
препятствует, закон личности не дает. Но по закону природы человек тянется к
этому идеалу. Такой идеал возможен, но в результате развития каждого личного «я»
до такого состояния, когда человек не может не отдать свое «я» другим без
остатка». Вот тогда и будет достигнут идеал. Но тогда же и будет исчерпана цель
пребывания такого человека на земле. Такому человеку уже нужна будет другая
жизнь, что и случится с князем Мышкиным (он опять уйдет в безумие, через
которое и будет созерцать мир и рождать истины).
Поставив перед собой
чрезвычайные задачи, Достоевский и Чернышевский не могли не прибегнуть к
чрезвычайным же аналогиям. Фактически в Мышкине и Рахметове реминисцированы
черты личности Христа - в двух ее ипостасях, объективно явленных в текстах
Евангелий: Христос с «миром» и Христос с «мечом». Задавшись целью изобразить
абсолютно идеальную личность, исходя при этом из противоположных
мировоззренческих, социальных, антропологических предпосылок, Достоевский и
Чернышевский не вышли тем не менее за пределы гуманистических символов и
императивов культуры христианского летоисчисления - как бы сегодня это ни
оспаривалось в отношении Чернышевского.
Заключение
Социальная судьба
писателей-демократов, как и творчество, воссоздает драматическую историю о
«новых людях» социального и идейного самоопределения русского разночинства,
историю борьбы его представителей с российской действительностью. В этой борьбе
и самоопределении они искали опоры в народе, в передовых идеях своего времени.
Наряду с очерками, рассказами и романами из народной жизни они создали и
произведения о положительном герое своего времени
Поэтому, обобщая
вышеизложенное, можно сказать, что поиски лучшими героями 60-х годов «мировой
гармонии» приводили к непримиримому столкновению с несовершенством окружающей
действительности, а само это несовершенство осознавалось не только в
социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой
природы, обрекающей каждое индивидуально неповторимое явление, личность на
смерть.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 |