Курсовая работа: Положительные герои А.П. Чехова
В
рассказе «Крыжовник», написанном почти одновременно с «Душечкой», мы читаем: «Меня
угнетает тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня
теперь нет более тяжелого зрелища, чем счастливое семейство, сидящее вокруг
стола и пьющее чай». Такое окно видит Чехов и в доме, где хозяйничает Оленька.
В тоне, каким это все рассказано, мы не услышим злой иронии, сухой насмешки.
История «Душечки» вызывает скорее жалость, сострадание по отношению к
бесцветной и однообразной жизни, рассказать о которой можно на нескольких
страницах – так она односложна и скудна. Мягкая, беззлобная улыбка словно не
сходит с уст автора. Он не озлоблен и не хмур, а разве что опечален
трагикомедией человеческих судеб. Ему хочется заглянуть в душу заурядных людей,
правдиво передать их нужды, тревоги, маленькие и большие заботы, а подо всем
этим вскрыть часто не ощущаемый героями драматизм бессмысленности и пустоты их
жизни».[14]
Лакшин не
противопоставляет свое личное понимание рассказа трактовкам Горького и
Толстого. Он очень тонко восстанавливает чеховскую идею, авторскую концепцию,
анализируя «Душечку» не саму по себе, но в контексте позднего творчества
Чехова.
Положительными героями
Чехова можно также считать тех, кто пытается что-то изменить в своей жизни,
разорвать замкнутый круг и выйти за рамки обычного маршрута Дом Обыденности –
Дом Мечты – Дом Обыденности. Такие герои описываются в произведениях Чехова
«Невеста» и «Моя жизнь». В повести «Моя жизнь» Чехов последовал за своим
«шагнувшим за порог» героем. И открыл, что Мисаил Полознев обрел в новой жизни
только одно: право самостоятельно распоряжаться своей судьбой, лишь перед собственной
совестью держать ответ за каждый свой шаг. Новая, полуголодная и бесприютная
жизнь Мисаила дала герою то главное, что отсутствовало в уготованной ему отцом
привычной стезе: ощущение самоценности, безусловной значимости его собственной
личности – не потому, что он одержим манией величия, но потому, что каждая
человеческая личность есть высшая, абсолютная ценность.
Глава
3. А.П. Чехов и христианство. Праведники Чехова
Литературные произведения
Чехова в основном посвящены этой проблеме поиска новой системы ориентирования
при сознательном, как бы заранее оговоренном отказе от веры в Бога, от Церкви.
Как известно, подобный отказ характеризовал жизнь не только его героев, но и
самого писателя. Поэтому, согласно справедливому замечанию А. Любомудрова, «понимание
мистической реальности Церкви отсутствует в мире Чехова». Соответственно, вряд
ли Чехов помышлял о типах праведников в православном понимании слова «праведничество».
Тем не менее, неуместно воспринимать Чехова как материалиста и атеиста, что
делает, к примеру, современный биограф писателя И. Бердников.[15]
Письма Чехова свидетельствуют о признании им высшего начала в жизни, «страха
перед Богом». Скорее всего, писатель находился в состоянии того «истинного
мудреца», про которого сказал в дневнике за 1897 г. свои знаменитые слова: «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое
проходит с большим трудом истинный мудрец».[16] Думается, подобным
состоянием и объясняются особенности чеховского художественного исследования
явления праведничества, проблематичность его однозначного толкования.
Между тем еще в 1886 г. Чехов написал рассказ «Святой ночью», где показал, как прекрасно добро, как удивительны
православные богослужения, как чиста монашеская дружба иеродиакона Николая и
послушника Иеронима, как сильно смирение этого послушника, не оставившего
своего послушания паромщика даже тогда, когда наступил праздник Пасхи и его
должны были уже сменить. А светлый образ иеродиакона Николая заслуживает отдельного
внимания – его не коснулась и тень чеховской иронии, более того, Николай умирает
накануне Пасхи, что считалось в народе признаком особой милости Божией,
праведности почившего.
Так, к примеру, в «путевых
заметках» «Остров Сахалин» (1893–1894) Чехов рассказывает о священнике о.
Симеоне Казанском, служившем в 1870-х годах в корсаковской церкви. Стиль,
настрой, а иногда даже и лексика этого рассказа напоминают новозаветное
повествование о подвигах веры апостола Павла: «Почти все время поп Семен
проводил в пустыне… он замерзал, заносило его снегом, захватывали по дороге
болезни, донимали комары и медведи, опрокидывались на быстрых речках лодки и
приходилось купаться в холодной воде; но все это переносил он с необыкновенной
легкостью, пустыню называл любезной и не жаловался, что ему тяжело живется…
никогда не отказывался от веселой компании и среди веселой беседы умел кстати
вставить какой-нибудь церковный текст…».[17] Личность праведного о.
Симеона стала легендарной в Сибири, покоряла загрубелые сердца солдат и ссыльных.
Другой пример– Липочка из
повести «В овраге» (1900). Чехов прекрасно показал, что никакие страдания не
смогли сломить ее чистую и смиренную душу. Не скрывает писатель и источник
стойкости своей героини – это вера в Бога, это всегдашнее обращение глаз и души
к небу. Ночуя вместе с матерью Прасковьей у Цыбукиных, Липа чувствовала, что «как
ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть
и будет, такая же чистая и прекрасная…».[18]
Особого внимания
заслуживают святочные, рождественские и пасхальные рассказы Чехова.
«Поздравляю
Вас с Рождеством. Поэтический праздник. Жаль только, что на Руси народ беден и
голоден, а то этот праздник с его снегом, белыми деревьями и морозом был бы на
Руси самым красивым временем года, когда кажется, что сам Бог ездит на санях».
Так писал Чехов Григоровичу.
Для «малой
прессы» была характерна привязанность к православному календарю. Целые полосы
отводились под рисунки, юморески, сценки, рассказы, посвященные Рождеству,
Крещению, Пасхе, Троице и другим церковным праздникам. Объясняется это,
очевидно, тем, что «малая пресса» ориентировалась на демократического читателя,
пусть даже и не верующего, но не выходящего за рамки бытового православия.
Естественно,
что Чехов, широко сотрудничавший с «малой прессой» в 1880-е годы, не мог пройти
мимо рождественского и святочного рассказов. Всегда остро ощущая штамп и
стереотип, он и в этом случае вступал в сложные отношения с жанром. Прежде
всего, Чехов отказался от чудесного и сверхъестественного. Сам по себе такой
отказ еще не означал новаторства. Но Чехов не просто модернизировал, он
усложнял картину мира.
В «Ваньке»
(1886) происходит усложнение проблемности жанра: рождественское чудо
приобретает драматический и даже трагический оттенок. Внимательно прочитаем
рассказ.
Сюжетную
основу рассказа составляет письмо Ваньки Жукова дедушке. В письме отражены те
же особенности детского (элементарного) сознания, что и в рассказах «Гриша»,
«Детвора», «Мальчики» и др. Это особая детская логика, ограниченность кругозора,
повышенная эмоциональность и т.д. Характерна, например, смена местоимений в
поздравлении: этикетное «вы» соседствует с природно-родственным «ты».
«Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога».[19]
Или логическая неувязка в утверждении: «А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в
обед каши и к вечеру тоже хлеба, а что чаю или щей, то хозяева сами трескают».[20]
Формально
(лексически, орфографически, стилистически) письмо Ваньки Жукова сродни таким
юморескам Чехова, как «Письмо к ученому соседу», «Каникулярные работы
институтки Наденьки N», «Два романа», «Роман адвоката», «Из дневника одной
девицы», «Жалобная книга», где предметом изображения становится письменное
слово в его социокультурном значении. Его образ зависит от среды, пола,
профессии, возраста субъекта речи. И если бы Чехов ограничился только текстом
письма и адресом («На деревню дедушке»), перед нами была бы еще одна юмореска с
анекдотическим сюжетом и с социальным подтекстом– тяжелая судьба крестьянских
детей, отданных в «мальчики» в город.
Однако в
рассказе есть и план авторского повествования. В нем-то и происходит усложнение
проблемности, смена эстетических значений (комическое переходит в
драматическое). Обратим внимание на то, что «далекое прошлое, представляющее
деревенскую жизнь Ваньки в феноменах его памяти – в воображении, воспоминании и
сне», лишено тех признаков детского сознания, о которых говорилось выше и
которые так ярко представлены в плане письма.
«Ванька
перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо
вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у
господ Живаревых».[21] Но дальше доминирует
точка зрения повествователя, взрослого человека, знающего о людях и жизни
неизмеримо больше ребенка. «Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и
подвижный старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами», дед
«балагурит с кухарками», «щиплет то горничную, то кухарку», кричит: «Отдирай,
примерзло», когда бабы нюхают его табак и чихают; из озорства он дает понюхать
табак собакам, при этом «Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в
сторону, Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом».[22]
Кстати, «иезуитское ехидство» Вьюна тоже подмечено взрослым человеком, Ванька
едва ли мог отыскать в «феноменах памяти» такое словосочетание.
Как видим из этого
описания, «милый дедушка»– это непутевый деревенский старик, пьяница и балагур,
едва ли помнящий о внуке. В авторском повествовании корректируется детская
точка зрения и на «любимицу Ваньки» барышню Ольгу Игнатьевну. «Милый дедушка, а
когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченый орех и в зеленый
сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи для Ваньки».[23]
Барышня выучила мальчика «читать, писать, считать до ста и даже танцевать
кадриль», но все это «от нечего делать», а когда мать Ваньки умерла, его
спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину».[24]
Ребенок не знает этих обстоятельств и верит в добро, в рождественское чудо.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 |