Дипломная работа: Россия у А.Блока и поэтическая традиция
Сумерки, сумерки вешние,
Хладные волны у ног,
В сердце - надежды
нездешние,
Волны бегут на песок.
Отзвуки, песня далекая,
Но различить - не могу.
Плачет душа одинокая
Там, на другом берегу.
Тайна ль моя совершается,
Ты ли зовешь вдалеке?
Лодка ныряет, качается.
Что-то бежит по реке.
В сердце - - надежды
нездешние,
Кто-то навстречу — бег
Отблески, сумерки
вешние,
Клики на том берегу.(т.
1, с. 119)
Блоковские нездешние
надежды, совершающаяся тайна, зов издалека, стремление навстречу вместе с той
неопределенностью,которая уже есть у Фета, уводят в русло апокалипсических
чаяний, заимствованных у Вл. Соловьева. Поскольку мотив этот самый важный в
ранней лирике Блока, то и обращается он к нему гораздо чаще Фета. Можно
назвать еще стихотворении, где такой мотив присутствует: «Последний пурпур
догорал...», «Видно, дни золотые пришли...», «Зарево белое, желтое,
красное...», «Мы отошли и стали у кормила...», «Я, отрок, зажигаю свечи...»,
«Грустно и тихо у берега сонного...», «Мы встречались с тобой на закате»:
Мы встречались с тобой на
закате,
Ты веслом рассекала
залив.
Я любил твое белое
платье,
Утонченность мечты
разлюбив... и т. д.(т. 1, с. 194)
Кроме совершенства формы,
ярко выраженной звуковой инструментовки, о чем речь еще впереди, приведенные
строки и все лирическое стихотворение запоминаются тем, что здесь, кажется,
впервые у Блока возникает образ белого платья как символа молодости, любви и
женского очарования. Потом он не раз повторится в его поэзии и наконец,
появится в «Соловьином саде». Белое платье — один из элементов (может быть,
правильнее назвать это знаком) стихии лиризма, «соловьиного сада» творчества
Блока.
1.5. Н.В.Гоголь, Ф.
Достоевский в творческом сознании Блока
Интерес к объективной
действительности, в том числе к быту и социальным вопросам, ведет Блока к
традициям русской прозы XIX века. Однако линия социально-бытовая,
социально-психологическая и т. п. (Л. Толстой, повесть и роман 1840—60-х гг.)
пока не притягивает поэта. Ей приписывается узко-натуралистическая
устремленность. Значительно ближе Блоку реалистические произведения, включающие
в себя элементы условности, фантастики. Большая степень обобщенности дает
возможность истолковать их «синтетизм» (Б. В. Томашевский) как символизм, а
вполне реалистическим (по значению) символам — приписать не только бытовой,
социальный и т. п. смысл, но и значения, касающиеся «миров иных». Так возникает
интерес к линии русского реализма, ведущей от пушкинского «Медного всадника» и
«Пиковой дамы» к творчеству Гоголя и Достоевского. Для блоковского творчества
1903—06 гг. характерно появление полигенетических образов, ведущих одновременно
к Пушкину, Гоголю и Достоевскому. Таковы, к примеру, все повороты
«петербургской темы» в творчестве Блока, а также и другие образы и сюжеты, о
которых пойдет речь в дальнейшем.
Однако «пушкинское»,
«гоголевское» и «достоевское» не только слиты в творческом сознании Блока. Они,
вместе с тем, и разграничиваются. С известной степенью упрощенности
разграничение это можно представить так. — Осмысление земного мира как игры
«инфернальных» сил или же как борьбы их с христианским
«положительно-прекрасным» началом — основа «мистического реализма» как
художественного миросозерцания — ведет Блока обычно к образам и сюжетам
Достоевского. Сам же способ построения текста как чередования «бытовых» и
«фантастических» образов и сцен — основа «мистического реализма» как
художественного языка — связан у поэта всегда с традицией Гоголя (и более того,
совершенно факультативен для рецепций Достоевского). Разумеется, указанное
противопоставление не абсолютно. Блок периода «Города» воспринимает и Гоголя
как писателя «мистического», акцентируя внимание на романтических элементах его
миросозерцания и нередко осмысляя его метафоры как имеющие прямой смысл. Но все
же главная линия воздействия Гоголя на Блока 1903— Об гг. связана с освоением
принципов чередования «фантастического» и «бытового».
Блок, с одной стороны,
обращается к созданию «картин» внешнего, объективного мира: к природоописаниям
(«Пузыри земли»), сценам городской жизни («Город») и т. д. С другой- именно
эти «объективные картины» насыщаются фантастическими (для самого поэта —
мистическими) образами, вкрапленными, как И у Гоголя, в самые «реальные»,
«бытовые» описания:
Утро. Тучки. Дымы.
Опрокинутые кадки.
В светлых струйках весело
пляшет синева.
По улицам ставят красные
рогатки.
Шлепают солдатики: раз!
два! раз! два!
В переулке у мокрого
забора над телом
Спящей девушки -
трясется, бормочет голова;
Безобразный карлик занят
долом:
Спускает в ручеек
башмаки: раз! два!
Башмаки, крутясь, несутся
по теченью,
Стремительно обгоняет их
красный колпак...(«Обман» — 1904; 2, 147)
Поясним мысль. Сами
«чертенята», «карлики», «молчальницы» и «осенницы» лирики этих лет имеют
слишком широкий генезис — от фольклора до его самых различных интерпретаций у
романтиков начала XIX в. и символистов (особенно у близкого теперь Блоку А.
Ремизова). Но стремление увидеть, как плывут в ручье дьявольские башмаки и
колпак и чтоб это время делают на улице «солдатики», восходит, думается, ближайшим
образом к Гоголю. Именно гоголевскими воздействиями (учитывая, конечно, и
хорошее знание творчества Гоголя и любовь к нему можно объяснить сочетание резко
возросшего интереса к быту и людям с образами «низшей мистики».
Сам мир народной
фантастики представлен в вариантах, также близких Гоголю. В «Пузырях земли»
более ощутим дух «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Он виден и в совсем не
страшном «захудалом чорте», который стал «тише вод и ниже трав» (2,10), подобно
побежденному Вакулой черту в «Ночи перед Рождеством», и в забавных «чертенятах
и карликах» из «Старушки и чертенят» (2,20), и, главное, в общем ощущении
красоты и доброты природы, своеобразно дополняемом всей этой смешной «нечистью»
(«Болотный попик» и др.). Другой вариант фольклорно-фантастических образов — не
иронический, а поэтический — тоже представлен в «Пузырях земли» и тоже родствен
«Вечерам» (например, страдающую «несказанной болью» «русалку больную» в
стихотворении «Осень поздняя. Небо открытое...» и грустную русалочку в «Майской
ночи»).
Но наиболее близка к
Гоголю и наиболее важна для творчества Блока 1903—06 гг. третья группа
фантастических персонажей - тех, изображение которых окрашено в жуткие тона
inferno и которые рисуются как носители и источник зла. Генетически они
связаны гораздо теснее с «Миргородом» и «Петербургскими повестями» и особенно
важны для цикла «Город» ( «гоголевское» в образах стихотворения «Иванова ночь»
— 2, 90).
Урбанистическая тема,
вообще, воспринималась символиста ми как унаследованная от Пушкина, Гоголя и
Достоевского. Уже отойдя достаточно далеко от культурной атмосферы 1900-х гг.,
Г. Чулков писал о «своем» Петербурге как «Петербурге «Пиковой дамы» и «Медного
всадника», гоголевского «Невского проспекта» и «Шинели», Петербурге
Достоевского»[3,107]. Родство с Гоголем именно в этом плане ощущали и Д. С. Мережковский,
и В. В. Розанов, и В. Брюсов и мн. др. Самостоятельность Блока, как увидим
ниже, проявилась в данном случае не в самом обращении к традиции, а в ее
трактовке, вначале близкой к общесимволистской, но постепенно все больше с пен
расходящейся.
«Город» Блока глубоко
родствен «Петербургским повестям», и это родство — не только в отмеченной А.
Белым близости женских образов. Прежде всего важно сходство общего отношения к
теме. «Город» Блока, как и, к примеру, «Невский проспект» Гоголя -— не просто
место действия, «среда», пассивное географическое окружение героев. Типичная
для Гоголя высокая оценка активности социальной среды, понимание ее решающей
роли в формировании характера и судеб героев определяют прием превращения
«среды» в персонаж, в действующее лицо произведения. Подобная мысль и средства
ее выражения усваиваются и Блоком. Это видно уже из самой поэтики названий (и
«Невский проспект» и «Город» в заглавии фигурируют как субъекты действия; ср.
также «Петербург» А. Белого; ср. «Urbi et orbi», где город, напротив, выступает
как косвенный объект, подразумевающий в качестве субъекта автора,
«поэта-пророка», а в роли прямого объекта — его «слово» — творчество,
обращенное к «городу и миру»). Петербург и в тексте выступает как персонаж.
Таковы, к примеру, у Гоголя постоянные олицетворения Невского проспекта типа:
«О, не верьте этому
Невскому проспекту
Он лжет этот Невский
проспект»[3, 45]
Таков у Блока Петербург
стихотворений «Город в красные пределы...», «Петр» В качестве персонажей могут
выступать и различные детали городского антуража, например, очень часто
встречающиеся и у Гоголя, и у Блока образы фонарей (ср. также особую роль в
«Городе» образа Медного всадника, восходящего к Пушкину сквозь призму
концепций «гоголевского Петербурга»).
Следует отметить одну
особо важную для Блока особенность гоголевской интерпретации «среды». Как и во
всем русском реализме XIX в., социальная (в частности, городская) среда постоянно
оказывается, так сказать, «отрицательным полюсом» текста: именно она
характеризуется несправедливостью, жестокостью, безобразием,
противопоставленными правде, добру и красоте человеческой природы. Но у Гоголя
тема эта получает и очень существенный индивидуальный поворот. Само положение,
при котором среда может определять характер и судьбу живого, реального
человека, представляется Гоголю странной и противоестественной аномалией, -
одним из главных-проявлений ненормальности современной жизни. «Странное»
соотношение неживого (среда) и живого (личность) порождает в его творчестве и
общий интерес к оппозиции «живое-мертвое», и специфическую сюжетную ситуацию, в
которой «дьявольски»-злая среда («судьба») оказывается субъектом, а
герой-человек — объектом действия. Вместе с тем, понимание античеловеческого
как по существу мертвого (хотя и умеющего принимать облик живого), а
человеческого — как в самой сущности своей живого порождает в Гоголе надежду
на конечное торжество исконно-живой жизни.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14 |