Дипломная работа: Россия у А.Блока и поэтическая традиция
Рисуемые картины не
столько выражают Русь, сколько, так сказать, располагаются на ней, прилагаются
к ней. Она все же — сама по себе, они — сами по себе. И сама по себе «девушка»,
которая на «злого друга под снегом точит лезвее». И, наконец, сам по себе
предстает собственно интимный, лирический мотив, даже располагающийся как бы
отдельно, ибо в стихотворении первая, собственно эпическая, и вторая —
лирическая части отделяются четко. И не случайно. Русь здесь слишком условна,
по-своему монументальна, но не реальна, холодна, с этими почти одическими,
рассудочными перечислениями: где-где... где... Уходит бывшее в «Осенней воле»
песенное начало с характерными повторами.
Такой Руси здесь же
объясниться в любви трудно, и любовь-лирика живет в стихотворении отдельно:
Так — я узнал в моей
дремоте
Страны родимой нищету,
И лоскутах ее лохмотий
Души скрываю наготу,
Тропу печальную, ночную
Я до погоста протоптал,
И там, на кладбище ночуя,
Подолгу песни распевал.
ИI сам не понял, не
измерил,
Кому я поспи посвятил,
И какого бога страстно
верил,
Какую девушку любил.
Так пропадало
непосредственное лирическое общение «объекта» и «субъекта».
Путь Блока лежал от «Руси»
к «России»: трансформируясь, «Русь» включалась в более сложное образование —
«Россия» — с его удивительной смелостью переходов от общего к частному и
совмещений общего и частного. Некрасов здесь — прямой предшественник Блока.
Есть у него образ России, прямо готовящий Россию Блока.
В Европе удобно, но
родины ласки
Ни с чем несравнимы.
Вернувшись домой,
В телегу спешу пересесть
из коляски
И марш на охоту! Денек не
дурной...(т2, 319)
Эта первая строфа — очень
обычная некрасовская по своей конкретности, по свободе обращения с
«прозаическим» материалом, по непосредственности просторечных бытовых
интонаций («И марш на охоту!»), по жанровой колоритности. Здесь и сюжет с
охотой, так часто появлявшийся в его стихах, и характерный «некрасовский»
трехслояшик — в общем все те качества,которые были неожиданными и смелыми в
40-е годы, но которые в конце 60-х уже у самого Некрасова должны были восприниматься
как традиционные некрасовские.
Но поэт не
останавливается, как часто было раньше, на этой эмпирике. Во второй строфе есть
проникновенное обращение к родине в целом, к матери-родине:
Под солнцем осенним
родная картина
Отвыкшему глазу нова...
О матушка-Русь! ты
приветствуешь сына
Так нежно, что кругом
идет голова.[1,106]
«Матушка-Русь» пока еще
все же не более чем привычное условное обращение к родине, частое у Некрасова
(«Ты и могучая, Ты и бессильная, Матушка-Русь!») и им же, по существу,
утвержденное. При всей теплоте вызванных чувств сама по себе она лишь некая не
живущая конкретной жизнью отвлеченность, обозначение этих, самих по себе
конкретных картин. И лишь третья строка образует замок, объединяющий две первые
и являющий иное качество, новое отношение, близкое символизации у Блока:
Твои мужики на меня
выгоняли
Зверей из лесов целый
день,
И ночью мой путь освещали
Пожары твоих деревень[1,197].
«Матушка-Русь» перестает
здесь быть условным обозначением, она зажила своими мужиками и пожарами,
получила конкретное воплощение, а герой-поэт в свою очередь приблизился it
ной, ушел от быта, лишился биографических примет, содержавшихся в первой
строфе. «...Возвратный мой путь освещали пожары твоих деревень» — какая уж тут
бытовая достоверность — вся Россия горит. Это совсем не то, что «В телегу спешу
пересесть из коляски». Она, обретая конкретность, приблизилась к нему, он,
утратив конкретность,— к ней. Появилась возможность не обращения к России, по
прямого общения с ней.
«Чем больше,— писал Блок
в «Ответе Мережковскому»,— чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотней
представляешь ее себе, как живой организм; мы имеем на это право, потому что
мы, писатели, должны смотреть жизни как можно пристальнее в глаза; мы не
ученые, мы другими методами, чем они, систематизируем явления и не призваны их
схематизировать. Мы также не государственные люди и свободны от тягостной
обязанности накидывать крепкую стальную сеть юридических схем на
разгоряченного и рвущегося из правовых пут зверя. Мы люди, люди по
преимуществу, и значит — прежде всего обязаны уловить дыхание жизни, то есть
увидеть лицо и тело, почувствовать, как живет и дышит то существо, которого
присутствие мы слышим около себя.
Родина — это огромное,
родное, дышащее существо, подобное человеку...» [5, 443].
Такое «оживление», такая
персонификация понятия «родина» прямо связаны с тем, как ощущал Блок динамизм,
подвижность, текучий характер русской жизни. Это — «не государство, не
национальное целое, не отечество, а некое соединение, постоянно меняющее свой
внешний образ, текучее и, однако, не изменяющееся в чем-то самом основном.
Наиболее близко определяют это понятие слова: «народ», «народная душа»,
«стихия», но каждое из них отдельно все-таки не исчерпывает всего музыкального
смысла слова Россия» (VI, 453).
У Некрасова мы находим
зерно многих образов блоковской России и прежде всего той, что воплощена в
стихотворении «Россия». И хотя многое усложнено, сохраняется смелость переходов,
«монтаж» крупных и дальних планов, конкретные приметы, обретающие значение
символов, и символы, зажившие конкретной жизнью.
Блок сказал, что
истинному поэту свойственно «чувство пути» [5, 369]. Именно оно неотразимо
влекло к России наших великих поэтов. Это чувство пути, поиски пути рождали
устойчивый для русской литературы образ дороги. Как только начинался разговор
с Россией — так в путь. Вспомним тройку Гоголя, «телегу» лермонтовской
«Родины». Первая поэма Некрасова о России с большой буквы — «Тишина» — вся
развертывается как движение, как проезд по Руси. С этого начал свою «Россию»
Блок:
Опять, как в годы
золотые,
Три стертых треплются
шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...
Какой здесь взят крупный
план, какая тщательная детализация, какой маленький обзор. И
вдруг—неожиданное, как вскрик, обращение, ни много ни мало, ко всей России:
«Россия, нищая Россия»,— обращение, отделенное всего лишь паузой-многоточием.
Это обращение напоминает некрасовское в стихах «Дома — лучше!», но совмещение
разных планов сделано смелее, резче, внезапнее. Возможность такой поэтической
смелости подготовлена уже всей русской поэзией и определяется ею. Ведь тройка
в «России» уже не только тройка блоковская, но и гоголевская, и лермонтовская,
и некрасовская — русская, «символическая». Но тем более, принимая эту инерцию
символа, приходится и преодолевать ее. И Блок даст свой поворот: «символист»
Блок преодолевает символ предельной конкретностью, зримостью, наглядностью
(«расхлябанные колеи» какая натуральная русская дорога). Поэт даже иг говорит
о тройке, названы лишь «три стертых шлеи». Так символ и преодолен к сохранен,
потому — что реальнейшая, конкретнейшая дорожная картинка так тесно внутренне
связана с примыкающим к ней обращением — «Россия», готовит его и ему
соответствует.
В третьей и четвертой
строфах Россия на наших глазах воплощается в женщину:
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно
несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и
обманет,—
Не пропадешь, не сгинешь
ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
Пятая же строфа образует
сложный органичный сплав разных планов. Кстати, традиция настойчиво влекла
Блока по старому «плоскому» пути развертывания сравнения в олицетворение. Еще
в первоначальном тексте у Блока было:
Ну что ж? Одной заботой
боле,
Одною более и слезой...—
стало:
Ну что ж? Одной заботой
боле —
Одной слезой река
шумней..[1,90].
Здесь уже почти
превратившейся в женщину России возвращены ее приметы и масштабы; однако
сохраняется и интимность женского образа. Река — от России, слеза — от
женщины. Так создается образ России-женщины.
Женский образ растворился
в образе России, и в один ряд встали «лес», «поле», «плат узорный». Опять мы
видим, какая сила поэтической инерции преодолена Блоком.
«Роман» поэта с Россией
был долгим, и если уж вслед за Блоком встать на пуп, подобных сравнений, то
можно сказать, что в ТАКИХ стихах, как «Осенняя воля», «Россия», есть своеобразное
«жениховство»: романтика чувств, радость первых приближений, узнаваний,
ожидание. Однако отношение к России тем не исчерпывается. Речь идет даже не
столько о разных сторонах этого отношения. Есть у Блока и зрелая трезвость
«взрослых» чувств. Можно видеть при этом, как уходит романтическая
символизация и в «Осеннем дне», например, сменяется другим принципом
построения образа. В стихотворении дана реальная, объективная картина русской
осени, а последняя строфа, в которой смыкаются два начала — Россия — женщина,
Россия — жена, образует уже только параллелизм:
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца
значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
Но именно потому, что у
Блока жена никогда не остается условным обозначением России (типа некрасовского
«матушка-Русь»), но всегда живет в каждом отдельном случае индивидуальной
жизнью, образ этот в некоторых стихах о России оказывается просто невозможным.
Так случилось со стихотворением «Грешить бесстыдно, непробудно...». «Блок,—
писал Андрей Белый,— полюбил нашу родину странной любовью: благословляющей и
проклинающей...»[12,90] Отвечая на вопрос о народолюбии Некрасова, Блок
сказал: «Оно было неподдельное и настоящее, то есть двойственное (любовь —
вражда)»[12,91]. Именно таким было отношение Блока к России, и он отдавал себе
в этом вполне осознанный отчет.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14 |