Дипломная работа: Россия у А.Блока и поэтическая традиция
Таким образом, мать в
общем совсем не занимает такого места в поэзии Блока, какое она занимает в
творчестве Некрасова. Место, которое занимает у Некрасова мать, в поэтическом
мире Блока заняла другая единственная женщина — жена. В стихах Блока немало
образов женщин, но ни одной из них не дано было играть роли, которую заняла
жена. Это слово в применении к поэзии Блока можно смело выделять курсивом или
начинать с большой буквы. Блок однажды, как бы повторяя толстовского Левина,
заметил, что для него существуют две женщины: Любовь Дмитриевна и все
остальные. Так и в стихах Блока оказались две женщины: она, «Прекрасная Дама»,
Жена, «Русь моя! Жена моя!» и все остальные. Критики часто путали ее и
остальных и писали о том, что на место Прекрасной Дамы у Блока пришла
проститутка, которую сменила жена — Россия, и все это-де были меняющиеся
облики единой ее. Пег, ей Блок оставался верен до конца и с нею неизменно
сочетал то, что было для него Главными Ценностями. Именно так почти всегда
сливается с образом Жёны образ России («Русь моя! Жена моя!»).
В постоянстве, в
длительности и страстности поиска обобщенного образа России, пожалуй, некого
поставить рядом с Некрасовым и Блоком, хотя путь их и не был одинаков. Для
Некрасова есть родина-мать и есть не только сила, но и известная простота
сыновних отношений. Кроме того, хотя родина, Россия неизменно называется
матерью, сам этот образ родины-матери и образ матери как таковой существуют
сами по себе, по взаимопроникают. Блоку нужен уже иной образ — жены, любимой
женщины, несущей бесконечную сложность, динамику, противоречивость чувств. И
образ России и образ любимой женщины у него связаны так, что одно обычно
раскрывается только через другое. Программные стихи 1907 года — вступление к
циклу «Родина» — в рукописи были посвящены Любови Дмитриевне. К пей он
обращается как к залогу спасения, которое дарит родина, в стихах 1909 года
«Под шум и звон однообразный...»:
Ты, знающая дальней цели
Путеводительный маяк,
Простишь ли мне мои
метели,
Мой бред, поэзию и мрак?
Иль можешь лучше: не
прощая,
Будить мои колокола,
Чтобы распутица ночная
От родины не увела?
Хотя сравнительно со
сложным и противоречивым движением Блока путь Некрасова был бесконечно более
ясен и прям, дорога к России и у Некрасова и у Блока была дальней. Некрасову,
даже уже вступившему в середине 40-х годов на путь реализма и народности,
чувство России оказалось еще не по плечу. Я писал о том, какой большой шаг
вперед сделал Некрасов, автор стихотворения «В дороге», сравнительно с лермонтовской
«Родиной» в изучении народной жизни, углубляясь в нее аналитически1. По
достижения в анализе сопровождались потерями в синтезе, утратой ощущения
целого.
«Влас», «Саша»,
«Несчастные», «Школьник» — произведения, по-разному важные на пути к
синтетическому образу современной России. Однако подлинно этапным
произведением стала лишь поэма «Тишина». События Крымской войны, ожидание
всероссийских перемен сыграли колоссальную роль в становлении Некрасова-поэта,
во многом аналогичную той роли, которую сыграли для Блока события 1905 года.
Русская история на крутых своих поворотах выводила обоих к ощущению
национальной жизни в целом, выявляла их качества национальные поэтов. Только
после этих событии каждый на них приобретает способность говорить с Россией в
целом..
Важнейший мотив,
объединяющий Некрасова и Блока, чувство исторической ответственности и
готовность делить судьбу с народом, брать на себя причитающуюся долю того, что
дает история народа. «Это — меньше всего,— писал П. Медведев,— национальный
задор и упоение и больше всего — тяжелая историческая судьба...»[5] Блок
полагал, что «художнику надлежит готовиться встретить великие события» и,
встретив, «суметь склониться перед ними» [6, 59]. Именно этот принцип, а
никакой не либерализм сказался в заключительных строках одной из самых близких
Блоку поэм Некрасова — поэмы «Тишина»[6,61]:
Проблема бытия России в
ее прошлом Некрасова волновала сравнительно мало. Блок же начал с Руси
довизантийской, с пра- России. Мы находим у Блока Русь древних стихий, легенд и
поверий. Если искать для образов Блока параллелей в живописи, то придется
называть и Рериха, и Нестерова, п Врубеля. Само по себе это осмысление
национальной истории во весь ее рост, очевидно, вызвала предреволюционная
эпоха, как бы производившая генеральный смотр всех сил нации, се возможностей
и резервов.
Путь Блока был путем от
Руси к России. Синтетический образ современной России в лирике Блока включал
всю ее историю. «13 «Стихах о России» нет на одного «былинного» образа,—
писал Георгий Иванов,— никаких молодечеств и «гой еси». Но в них— Россия былин
и татарского владычества, Россия Лермонтова и Некрасова, волжских скитов и
1905 года»[4,56]'.
Центральное стихотворение
цикла «Родина» — «Россия». По сути это — целая лирическая поэма, подготовленная
многими предшествовавшими опытами, прежде всего такими, как «Осенняя воля» и
«Русь». Интересно, что тематически стихотворения эти как будто бы должны были
войти в цикл «Родина», но не вошли в него. Они — этюды, пусть гениальные, как
«Осенняя воля»; «Россия» — сама картина. Некрасовское начало живет у Блока в
ряду других, взаимодействуя с ними. В «Осенней воле» Блок почти буквально
повторяет предшественников.
Да пьяный топот трепака
Перед порогом
кабака...—писал Пушкин.
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и
свистом
Под говор пьяных
мужичков...—вторил Лермонтов.
Буду слушать голос Руси
пьяной,
Отдыхать под крышей
кабака...—заключил Блок.
Однако Блок, следуя за
Некрасовым, выявляет характер отношения к России, гораздо более сложный, чем
это было, например, у Лермонтова. У Блока, в отличие от Пушкина, Лермонтова,
тем более Тютчева, Россия персонифицирована: она предстает в его стихах как
человек, вернее, как живое существо.
У Блока некрасовский
коробейник вообще счал очень широко истолкованным образом-символом. Коробейник
знает дорогу и выводит па псе. Так, под некрасовскую «Коробушку» появляется
коробейник в драме «Песня Судьбы», спасая Германа, доводя его до «ближнего
места». Но «Коробейники» важны для Блока и как поэма о любви. В поэзии и,
шире,— в творчестве Блока любовь (в поэме у Некрасова еще только конкретная частная
любовь парня и девушки, Вани и Катеринушки) связана с более общей темой:
Россия, путь к родине, любовь к ней. «Коробейники»,— отмечает Блок в
шестнадцатой записной книжке,— поются с какой-то тайной грустью. Особенно —
«Цены сам платил немалые, не торгуйся, по скупись...». Голос исходит слезами в
дождливых далях. Все в этом голосе: просторная Русь, и красная рябина, и
цветной рукав девичий, и погубленная молодость. Осенний хмель. Дождь и будущее
солнце. В этом будет тайна ее и моего пути.— ТАК писать пьесу в этой осени» [9,
94]. Речь идет о пьесе «Песня Судьбы», но так Блоком уже была написана «пьеса»
— «Осенняя воля».
Это целый необычайно
интимный роман с открывающимися на наших глазах чувствами. Покажем это на
примере подлинно удивительного четверостишья:
Вот оно, мое веселье,
пляшет
И звенит, звенит, в
кустах пропав!
И вдали, вдали призывно
машет
Твой узорный, твой
цветной рукав.[6,89]
Что такое «мое веселье»?
Само по себе это определение психологического состояния, по у Блока сразу же
остраненное, наглядное — «нот оно» — и тем объективированное. Слово «пляшет»
еще более персонифицирует его, превращая в символ и одновременно придавая
этому символу живость непосредственного действия. Все дальнейшее развитие
образа — это усиление конкретности: «пляшет... звенит... машет». Но происходит
не только оживляющая конкретизация. Образ начинает жить эмоциональной жизнью.
«И звенит, звенит, в кустах припев»,— фраза не только о музыке, но и звучит
музыкой, песенным повтором, еще более усиленным повтором следующей строки: «И
вдали, вдали призывно машет...» Музыка продолжает звучать, но уже не только его
эмоционально обогащается образ. Здесь задано непроизвольное движение глаза,
сердца вдаль — и еще дальний, за нею. За этим и в этом сложнейшее и интимнейшее
психологическое состояние. Образ все более обогащающийся, очеловечивающийся
(последняя строка — «Твой узорный, твой цветной рукав» — уже почти превращает
символ в живую женщину), бесконечно приближающийся, одновременно начинает
удаляться, по уже увлекая. Слова о ней в третьем лице («мое веселье») стали
словами к ней, объяснение ее стало объяснением ей, обращением к пей,
уговариванием (оттого так замедлился, растянулся третий, последний повтор:
«Твой узорный, твой цветной...»).
И уже после этих стихов,
где с такой же силой вершится любовь, мы понимаем ненужность никаких
объяснений: «Кто взманил меня на путь знакомый, Усмехнулся мне в окно тюрьмы?»
Почему иду? Любовь ведет! Непроизвольность и непреодолимость чувства любви к
женщине, к женщине — природе, к женщине — России — вот что несет «Осенняя
воля». Но буквально женщиной образ-символ не стал. Может быть, все это только
«рябина машет рукавом», как написал Блок в статье «Безвременье» [5, 75], давшей
параллельную прозаическую разработку темы «Осенней воли». Ведь образ ее связан
с пейзажем первых строк, стал выражением и его тоже, и даже не только этого
конкретного пейзажа, очень конкретного у Блока (с «упругими кустами», и «битым
камнем», и «желтой глиной»), по и осени на всей земле («Обнажила кладбища
земли»).
Однако Блок, видимо,
стремился к тому, чтобы сильнее прозвучало эпическое начало, явственнее
выступила сама Россия. Об этом говорит стихотворение 1906 года «Русь». Здесь
есть иное, чем, скажем, в «Осенней воле», приближение к родине. Создается образ
масштабный, эпичный. Однако Русь в стихотворении живет как бы сама по себе и в
этом смысле оказывается аллегоричной.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14 |