Курсовая работа: Творчество Виктора Пелевина в литературной критике
Примитивность языка становится еще отчетливее на фоне
философской и прочей терминологии, знакомой Пелевину на уровне фонетической
оболочки. И примитивность эта – не концептуальна (случай Пригова), а естественна,
автор ее и не замечает…
Нашлось пустое место и для следующих конструкций:
«чтобы восстановить дыхание, я сделал дыхательное
упражнение»;
«не знаю даже, что сказать, - сказал он».
Не завалялись избитые выражения типа:
«ветер судьбы нес меня куда-то»;
«невыносимое бремя этой жизни».
…Вообще-то стиль «Ч.и П.» породил во мне некоторые
сомнения. А не осуществляется ли Пелевиным в тексте просто-напросто интенсивное
самоцитирование? Может быть, он меня, как читателя, «кидает»? Может быть, все
это сделано специально? Посредственная фантазия, однообразная до безобразия
образность, вымученные языковые игры, навязший на зубах сленг – не воплощение
ли это заранее придуманного плана? Поставить целью сотворение плохого романа –
установка, достойная истинного постмодерниста. Если я прав, то задача
действительно выполнена блестяще!
Но вернемся к
пелевинской интертекстуальности. Автор не брезгует заимствованиями. Мистический
элемент романа заставляет вспомнить Булгакова. Очевидна связь Чапаева-Юнгерна с
Воландом и его свитой. Та же ситуация и с параллельными мирами. Финал девятой
главы пересекается со сценой из "Мастера и Маргариты", в которой
Воланд покидает Москву. Полет Марии со Шварценеггером - Маргарита,
отправляющаяся на шабаш. Ну и, конечно, сатира, правда, двадцать второй
свежести. Не оставлен без внимания и Набоков. Я имею в виду "Приглашение
на казнь", где тот тщательно разжевал тему мира-сновидения. Некоторые
места "Ч. и П." настолько близки к тексту Набокова (смотри концовки
обоих романов), что начинает попахивать плагиатом. Чем и являются шестая и
восьмая главы. Оригинал - "Москва-Петушки". Используя образность
Пелевина, скажу, что читателю "вместо икры подсунули клюкву, воняющую
рыбой".
Сложно не
согласиться с некоторыми доводами, приводимыми критиками, особенно в плане так
называемой «языковой нечуткости» Пелевина. Впрочем, выше были отмечены, по
крайней, мере две ее причины, первая из которых – «сдвиг» языковой нормы;
вторая (более, признаться, затейливая и оригинальная) – нарочитость «плохого»,
письма, подчинение небрежности стиля общему замыслу (См. у Басинского: «Курицын
даже предложил такой демагогический ход: дескать, писать «плохо» – это и есть
«хорошо». Без гордыни то есть»[xxvi]).
Как бы то ни
было, а споры вокруг Пелевина, и его творчества, необходимые для рождения
истины, – хороший знак. Знак того, что в том или ином виде он интересен
экспертам, и, несмотря ни на что, внимание на него обращают, и даже считают
необходимым разряжаться длинными эмоциональными рецензиями.
Место Виктора
Пелевина в системе современной отечественной прозы еще не определено
окончательно. Именно об этом свидетельствует критическая разноголосица, где
представлен весь спектр возможных мнений – от восторженных до крайне негативных.
Критики еще только присматриваются к произведениям этого, несомненно,
неординарного автора, и не так далеко продвинулись в их изучении. Должно пройти
еще некоторое время для того, чтобы мутный раствор мнения литературной
общественности о прозе В. Пелевина отстоялся и представил собой более или менее
четко оформленную тенденцию, традиционный угол зрения.
Глава вторая
§ 1. Мотивы и темы творчества Пелевина.
Как уже было сказано, редкий критик заостряет внимание
на непосредственно литературоведческой ценности рассказов, повестей и романов
В. Пелевина, предпочитая «выводить на чистую воду» его технологические приемы.
Но в наиболее серьезных и фундаментальных рецензиях и статьях о творчестве
молодого автора явно прослеживается единая смысловая нить, «вытягивающая»
несколько свежих для отечественной литературы тем и признаков, присущих прозе
Пелевина. В качестве наиболее серьезных и перспективных из них критики
называют идеи «метафизики побега», «пограничной реальности» и «мардонга», или
«внутреннего мертвеца». О каждом мотиве ниже будет рассказано подробнее.
Темы «пограничной реальности», «метафизики побега» и
освобождения как его цели тесно переплетаются меду собой в произведениях
Пелевина.
«Кем бы ни были его герои, - пишет Сергей Кузнецов в
статье «Василий Иванович Чапаев на пути воина» – цыплятами, насекомыми,
мертвецами или космонавтами – они постепенно осознают иллюзорность «реальности»
и устремляются навстречу подлинному бытию, символизируемому миром за окном
инкубатора, «лиловым заревом над дальней горой или «условной рекой абсолютной
любви» (сокращенно – «Урал»)…».
«Идея, она же прием, лежащая в основе пелевинского
творчества, довольно проста, но очень своевременна, - продолжает тему Дмитрий
Быков в рецензии «Побег в Монголию». - Это идея религиозная и чрезвычайно
удобная для сюжетостроения. Наше существование происходит не в одном, а как
минимум в двух мирах: едучи на работу, мы пересекаем бездны, спускаясь по
эскалатору, одолеваем сложный этап некоей тотальной компьютерной игры, а
посещая общественный туалет, таинственным образом влияем на судьбы мира… Всем
самым будничным действиям и происшествиям Пелевин подыскивает метафизическое
объяснение, выстраивая множество параллельных миров и пространств, живущих,
впрочем, по одному закону. Мир Пелевина – это бесконечный ряд встроенных друг в
друга клеток, и переход из одной клетки в другую означает не освобождение, а
лишь более высокий уровень постижения реальности… Осовобождение возможно только
в сознании, о чем и написан самый пронзительный и поэтичный рассказ нашего
автора «Онтология детства». Лирический герой «Онтологии детства» начинает
всерьез задумываться о «метафизике побега», становящегося ключевым понятием в
прозе Пелевина…
Главной подлинностью становится поиск подлинности.
Освобождение достигается хотя бы отказом от устоявшихся правил игры («Чтобы
начать движение, надо сойти с поезда» - рефрен «Желтой стрелы»)…и потому побег
венчает «Чапаева и Пустоту», возникая как главная тема в финальном поэтическом
монологе героя:
Из семнадцатой образцовой
Психиатрической больницы
Убегает сумасшедший по фамилии Пустота.
Времени для побега нет, и он про это знает
Больше того, бежать некуда, и в это
Некуда нет пути.
Но все это пустяки по сравнению с тем,
Что того, кто убегает,
Нигде и никак не представляется
Возможным найти.
Для Пелевина не существует никаких результатов –
только процесс. Побег становится главным и наиболее достойным состоянием
души…здесь есть восторг Вечного Невозвращения – так Пелевин определяет то
состояние перманентного побега, к которому прорывается в конце концов его
герой»[xxvii].
Почти так же подробно и обстоятельно анализирует
системообразующий принцип пелевинской прозы – полиреалистичность – Роман
Арбитман в статье «Предводитель серебристых шариков». К сказанному уже Быковым
он добавляет свое видение эстетического среза творчества писателя. У Арбитмана
«лишние» реальности, измерения, облекаются в форму сна.
«…Эти измерения фактически не противоречат друг другу,
не конкурируют, но, скорее, взаимодополняют друг друга. По Пелевину, вопрос о
любой иерархии реальностей, о том, что первично и что вторично, выглядит
абсурдным… Герои Пелевина между тем почти не сомневаются в условности,
призрачности своего бытия…
Что ж, царство иллюзий в ближайшем родстве с сонным
царством. А фаза бодрствования становится адекватна смерти и распаду…Именно
счастливая шизоидная, сонная, бредово-наркотическая раздвоенность или даже
растроенность бытия-сознания является здесь гарантом некоей условной
стабильности. Призрачные альтернативы, из множества которых никогда не будет
извлечен одинокий выбор, придают пелевинским конструкциям определенный смысл и
гармонию. Иллюзорная вселенная существует, пока она не поддается однозначной
трактовке и уворачивается от четких дефиниций – загнанная в клетку здравого
смысла, эта нежная птичка гибнет в одночасье».
«Пелевин… с редкой настойчивостью повторяет из текста
в текст ситуацию неравенства субъекта самому себе, - такую мысль высказал
Вячеслав Курицын в статье «Великие мифы и скромные деконструкции» – Для героев
Пелевина, очевидно, актуален момент «двойного присутствия», и не-единства
(не-музейности) личности»[xxviii].
Примечательно, что Пелевин не только моделирует новые
реальности и миры «на пустом месте» – он обращает действительную историю в
альтернативу нашего времени, ее изнанку.
«Действие романа «Чапаев и Пустота» совершается-таки в
эпоху Гражданской войны и в наши дни, и эти две эпохи «рифмуются», сополагаются
и отражаются одна в другой» (Ирина Роднянская, «…И к ней безумная любовь…»).
«То центр управления советской Россией находится в
подземельях под Кремлем («Повесть огненных лет»), то перестройка возникает в
результате мистических упражнений уборщицы Веры Павловны, сосланной после
смерти в роман Чернышевского за «солипсизм на третьей стадии». Грань между
жизнью и смертью размыта: так, герои «Вестей из Непала» и «Синего фонаря» вдруг
начинают понимать, что они – мертвецы. Но, по мнению Пелевина, в наших силах
осознать иллюзорность своей жизни и выйти навстречу подлинному Бытию» (цитата
из эссе Сергея Кузнецова «Виктор Пелевин. Тот, кто управляет этим миром»)[xxix].
Примечательный взгляд на природу полиреалистичности в
прозе В. Пелевина и свежие наблюдения по этому поводу обнаруживает критик Анна
Соломина, в рецензии на сборник «Желтая стрела», озаглавленной «Свобода:
надтекст вместо подтекста».
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 |