Статья: Две смерти: князь Андрей и Иван Ильич
Толстой
словно отдает Ивана Ильича во власть пыточного мастера: «Все три дня, в продолжение
которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала
его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача
приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он
чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился к
тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он
всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее.
Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то
оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучило
его».
Жизнь
героя «самая простая и обыкновенная и самая ужасная» одновременно, и вся
толстовская повесть являет читателю эти ужас и ложь. «Смерть Ивана Ильича»
должна учить, как учит притча. Но смерть Ивана Ильича никого ничему не учит:
человек умирает один, урок ему преподается у самой «черной дыры», и даже если
он его выучит, даст верный ответ и выдержит последний экзамен, об этом другие
не узнают. Они увидят лишь «клокотанье и хрипенье». Внутреннее зрение, обретенное
Иваном Ильичом, и взгляд окружающих на совершающееся с ним не совмещаются и не
пересекаются. Для «них» все кончается на фразе «Он втянул в себя воздух, остановился
на половине вздоха, потянулся и умер». К его телу не будут и не могут
«прикладываться» как к иконе. Наверное, сын или вдова поцелуют, прощаясь, то, что
было когда-то отцом и мужем. Но эти поцелуи не нужны ушедшему и неинтересны
писавшему.
«Пропусти»
Ивана Ильича в отличие от не выговорившегося «прости» обращено уже не к жене, Иван
Ильич не «отрешается» от нее перед смертью так, как князь Андрей от сына, сестры
и Наташи. «Пропусти» как будто бы обращено к «Тому» единственному, кто поймет
его и как просьбу о прощении, и как моление «пропустить», дать безвозвратно
пройти через «черную дыру» смерти.
Князя
Болконского ввело в вечность отрешение от преходящих привязанностей, от всего
неабсолютного, только лишь земного. Ивана Ильича спасло отречение от всей
прежней жизни и несколько крупиц доброты, ибо вся жизнь его была ложь. Так же
доброта и отречение от лжи жестоковыйной гордыни спасло купца Василия Андреича
Брехунова — героя рассказа «Хозяин и работник», написанного спустя десять лет
после «Смерти Ивана Ильича»: ценою собственной жизни он неожиданно для себя, согревая
своим телом, уберег в снежной степи от замерзания работника Никиту. Обрыву
связей с уходящей жизнью у Брехунова, как и у князя Андрея, совершается после
внезапного пробуждения, когда «вдруг точно что-то толкнуло и разбудило его». Но
просыпается он не после пророческого сновидения, пробуждению предшествовала
дремота без снов, и пробудившегося обстает смертный ужас. Приговоренному к
смерти купцу второй гильдии нужно пережить этот леденящий страх небытия, чтобы
под конец прийти к спасительной любви. Освобождение Ивана Ильича происходит
внезапно, «вдруг». И так же «вдруг» Брехунов, только что пытавшийся спастись, бросив
работника умирать, «засучил рукава шубы и принялся отогревать замерзающего
Никиту». Это «вдруг» необычайно весомо и значимо: с толстовским персонажем
«внезапно <…> происходит загадочная, совершенно невыводимая, говоря
школьным языком философов, из его эмпирического характера перемена. <…>
Откуда явилось такое решение и что оно значит, Толстой не объясняет, и, нужно думать,
хорошо делает. Ибо всякая попытка объяснить, т. е. связать с известным
человеческим устремлением к неизвестному, безусловно недопустима», - писал Лев
Шестов (Шестов Л. На весах Иова. С. 146). Иррационалист и экзистенциалист Лев
Шестов прав и неправ одновременно: автор «Хозяина и работника» неоднократно
переписывал сцену спасения Брехуновым Никиты, стремясь добиться
психологического, жизненного правдоподобия; но вместе с тем и обращение Ивана
Ильича, и обращение Брехунова непредсказуемы, неожиданны и поэтому свободны.
Обусловленность, ограниченность поступка человека обстоятельствами и характером
и абсолютная свобода воли для Толстого не исключали друг друга: еще в Эпилоге
«Войны и мира» он вслед за И. Кантом и А. Шопенгауэром признавал эту антиномию основой
бытия и сознания.
Брехунов,
как и князь Андрей, видит сон, — но уже только перед самой смертью: «Он спал
долго, без снов, но перед рассветом опять появились сновидения». Во сне он не
может вынуть руки из карманов и подать прихожанке свечу из свечного ящика и
оторвать от пола прилипшие к нему ноги, потом он видит себя лежащим на постели
и не может встать. Эта обездвиженность, паралич — символ душевной и духовной
смерти толстовского героя. Вдруг он слышит зов и понимает, что это голос из
иного мира, призыв Господа, к нему обращенный. «“Иду!” — кричит он радостно, и
крик этот будит его. И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, каким
он заснул. Он хочет встать — и не может, хочет двинуть рукой — не может, ногой
— тоже не может. Хочет повернуть головой — и того не может. И он удивляется; но
нисколько не огорчается этим. Он понимает, что это смерть, но нисколько не
огорчается этим». Сновидение — предвестие совершающегося с умирающим и
воскресающим наяву. Но сокровенный смысл телесности в сне и в яви
противоположен: в бренном земном существовании обездвиженность означает не
смерть, а отречение от гордыни и самодовлеющей «плотскости», размягчение сердца,
оттаивание души. Зов же Господа во сне и после пробуждения остается неизменным:
«И опять слышит он зов того, кто уже окликал его. «Иду, иду!» — радостно, умиленно
говорит все существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уж больше не
держит его».
В
«Хозяине и работнике» Толстой возвращается к изображению сна — откровения и к
мотиву пробуждения души, но контраст между страшным сном князя Андрея и его
успокоительным «пробуждением от жизни» заменен повтором: «пробуждение от жизни»
Брехунова в его сновидении свернуто, спеленато.
В
«Войне и мире» смерть и второе рождение князя Андрея выглядят не только
контрастом к прежде прожитой жизни, но и завершением ранее совершенной духовной
работы. В «Смерти Ивана Ильича» и в «Хозяине и работнике» Толстой испытывает, пытает
героев смертью, и они рождаются вновь вопреки всей своей жизни: «В обоих
рассказах Толстой представляет нам человека сперва в обычных, всем знакомых и
всеми принятых условиях существования, и затем, почти внезапно — в “Хозяине и
работнике” приготовлений еще меньше, чем в “Смерти Ивана Ильича”, — переносит
его в то одиночество, полнее которого нет ни на дне морском, ни под землею»
(Шестов Л. На весах Иова. С. 138).
Иван
Ильич в отличие от князя Андрея не видит предсмертного сна, и, соответственно, автор
«Смерти Ивана Ильича» отбрасывает метафоры «жизнь — сон» и «смерть —
пробуждение». Отбрасывает, вероятно, не только потому, что их смысловой заряд
уже был «истрачен» при описании смерти князя Андрея Болконского, но и потому, что
предсмертные дни и часы персонажа повести — это только физические страдания, корчащееся
в муках тело. Сновидения — пусть часто слабые, но отражения не только
«обнаженной» физиологии, но и душевной жизни «я» не нужны при создании ранящего
контраста между прежним безболезненным благополучием и нынешними невыносимыми
муками толстовского героя с его «судорожным цеплянием за единственное, что еще
у него осталось — несчастное, изъеденное болью, но все еще живое тело»
(Виноградов И.И. Как человеку жить надо? Один из сюжетов духовной жизни Л.
Толстого // Он же. Духовные искания русской литературы. М., 2005. С. 225). Сон
князя Андрея — это дарованное ему откровение, приуготовляющее к переходу в мир
вечный. (Сон-откровение есть и в автобиографическом трактате Толстого
«Исповедь», завершенном в 1880 г.: автор видит себя во сне, в котором
обретенную новую веру символизирует поддерживающая его за спину над бездной
широкая петля. Пробуждение знаменует начало новой жизни: «Все это мне было ясно,
и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни. И я
проснулся».) Болконский уходит в этот мир «естественно», постепенно
освобождаясь от пут, связывающих его с остающимися. Иван Ильич спасается от
небытия, внезапно «проваливаясь» в «черную дыру», ведущую ко второму рождению.
Его спасение, его «обращение» к Истине на самом пороге смерти — это невидимое и
никому, кроме автора, не ведомое чудо. И спасенный мог бы воскликнуть вместе с
апостолом Павлом: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? Жало же смерти —
грех; а сила греха — закон» (1 Кор. 15: 55-55). Но Толстой, чурающийся красоты
слова, подозревающий в ней «обман», позволяет своему герою лишь выдохнуть: «Так
вот что! <…> Какая радость!» — слова, которые окружившие его, наверное, приняли
за предсмертный бред.
Болконский,
после явленного ему во сне откровения смерти и нового бытия, физически умирал, отвыкал,
освобождался от земной жизни медленно, хотя в его духовном пространстве это
происходит мгновенно. Умирание Ивана Ильича после прозрения стремительно и
катастрофично, оно занимает всего лишь два земных часа.
Князь
Андрей непохож ни на светского щеголя и жуира князя Анатоля Курагина, ни на
карьеристов наподобие полковника Берга, ни на лощеных сановников, как князь
Василий Курагин. Болконский личность, а не тип. Иван Ильич Головин и Василий
Андреич Брехунов — прежде всего типы: добившегося успехов в карьере чиновника и
удачливого, волевого и рьяного предпринимателя, торговца. Шире — оба они
принадлежат к тем, кто сделал успех и признание окружающими мерилом своей
самооценки.
Князь
Андрей Болконский неординарен, Иван Ильич зауряден, история его жизни
обыкновенна, Болконский никогда не пребывал в плену общественных условностей, и
даже его былая зачарованность Наполеоном и почитание Сперанского далеки от
обыденности, от общих мнений. Он может сам или почти что сам подняться над
тщетой существования. И у Болконского был прежде опыт умирания, приготовления к
смерти — после аустерлицкого ранения.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6 |