Статья: Две смерти: князь Андрей и Иван Ильич
—
Кончено! — сказал кто-то над ним.
Он
услышал эти слова и повторил их в своей душе. “Кончена смерть, — сказал он
себе. — Ее нет больше”.
Он
втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
Смерть
князя Андрея возвышенна и пластична, ее бы признали достойной и античные риторы
и историографы, и живописцы-классики. Она поучительна для созерцающих: так
«надо» умирать. Князь Андрей стал, как замечает Наташа, «слишком хорош» для
жизни и потому «не может жить». Но он и раньше не был «плохим», и его путь
«туда» вовсе не представлен как единственно истинный исход. Где-то безмерно
далеко и вместе с тем совсем рядом — путь опрощения графа Пьера Безухова — по
старой Смоленской дороге, со сбитыми в кровь ногами. А где-то в стороне —
усадьба настоящего хозяина, хорошего барина графа Николая Ростова, — он тоже
нашел свое предназначение, и автор «Войны и мира» приветствует и ценит это.
Для
оставшихся прощание с князем Андреем исполнено высокого смысла. Правда, высокое
умиление ощущают лишь Наташа и княжна Марья. Графиня мать Ростова и Соня
«просто» плачут, жалея не только об ушедшем, но и о Наташе, а старый граф
«плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же
страшный шаг». Но все же это торжественное и возвышенное прощание.
В
«Смерти Ивана Ильича» покойник — это никому по-настоящему не нужная и немного
неприличная вещь, которую, начинающую дурно пахнуть, надо поскорее спрятать.
Поведение оставшихся, прощающихся с покойным, подчинено не истинной скорби, а
пустым и ничтожным правилам приличия. Происходит разоблачение, обнажение
страшной правды. В указании на фальшь происходящего автору «помогает» один из
героев, сослуживец Ивана Ильича Петр Иванович; повествование о прощании с
покойным ведется в психологическом ракурсе этого чиновника, не испытывающего
скорби по умершему, но вынужденного ее проявлять на публике: «Петр Иванович вошел,
как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему там надо будет делать. Одно
он знал, что креститься в этих случаях никогда не мешает. Насчет того, что нужно
ли при этом и кланяться, он не совсем был уверен и потому выбрал среднее: войдя
в комнату, он стал креститься и немножко как будто кланяться. Насколько ему позволяли
движения рук и головы, он вместе с тем оглядывал комнату. Два молодые человека,
один гимназист, кажется, племянники, крестясь, выходили из комнаты. Старушка
стояла неподвижно. И дама с странно поднятыми бровями что-то ей говорила
шепотом. Дьячок в сюртуке, бодрый, решительный, читал что-то громко с
выражением, исключающим всякое противоречие; буфетный мужик Герасим, пройдя
перед Петром Ивановичем легкими шагами, что-то посыпал по полу. Увидав это, Петр
Иванович тотчас же почувствовал легкий запах разлагающегося трупа. В последнее
свое посещение Ивана Ильича Петр Иванович видел этого мужика в кабинете; он
исполнял должность сиделки, и Иван Ильич особенно любил его. Петр Иванович все крестился
и слегка кланялся по серединному направлению между гробом, дьячком и образами
на столе в углу. Потом, когда это движение крещения рукою показалось ему уже
слишком продолжительно, он приостановился и стал разглядывать мертвеца».
Эта
условность поведения и фальшивость демонстрируемого сослуживцем и, по всеобщему
и его собственному мнению, другом Ивана Ильича остро контрастирует со страшной
правдой смерти, явленной в фигуре мертвеца: «Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы,
особенно тяжело, по-мертвецки, утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба,
с навсегда согнувшеюся головой на подушке, и выставлял, как всегда выставляют
мертвецы, свой желтый восковой лоб с взлизами на ввалившихся висках и торчащий
нос, как бы надавивший на верхнюю губу. Он очень переменился, еще похудел с тех
пор, как Петр Иванович не видал его, но, как у всех мертвецов, лицо его было
красивее, главное - значительнее, чем оно было у живого. На лице было выражение
того, что то, что нужно было сделать, сделано, и сделано правильно. Кроме того,
в этом выражении был еще упрек или напоминание живым. Напоминание это
показалось Петру Ивановичу неуместным или, по крайней мере, до него не
касающимся. Что-то ему стало неприятно, и потому Петр Иванович еще раз поспешно
перекрестился и, как ему показалось, слишком поспешно, несообразно с приличиями,
повернулся и пошел к двери».
Но
это напоминание о смерти, и о его, Петра Ивановича, неизбежном конце, персонаж
стремится как можно скорее изгнаит из сознания: «Шварц ждал его в проходной
комнате, расставив широко ноги и играя обеими руками за спиной своим цилиндром.
Один взгляд на игривую, чистоплотную и элегантную фигуру Шварца освежил Петра
Ивановича. Петр Иванович понял, что он, Шварц, стоит выше этого и не поддается
удручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича
никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания
нарушенным, то есть что ничто не может помешать нынче же вечером щелкануть, распечатывая
ее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи;
вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провести
приятно и сегодняшний вечер. Он и сказал это шепотом проходившему Петру
Ивановичу, предлагая соединиться на партию у Федора Васильевича».
Партия
в карты на самом деле занимает Петра Ивановича, а не скорбь по покойному и не
раздумья о вечности. «Но, видно, Петру Ивановичу была не судьба винтить нынче
вечером. Прасковья Федоровна, невысокая, жирная женщина, несмотря на все
старания устроить противное, все-таки расширявшаяся от плеч книзу, вся в черном,
с покрытой кружевом головой и с такими же странно поднятыми бровями, как и та
дама, стоявшая против г роба, вышла из своих покоев с другими дамами и, проводив
их в дверь мертвеца, сказала:
—
Сейчас будет панихида; пройдите.
Шварц,
неопределенно поклонившись, остановился, очевидно, не принимая и не отклоняя
этого предложения. Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивановича, вздохнула, подошла
к нему вплоть, взяла его за руку и сказала:
—
Я знаю, что вы были истинным другом Ивана Ильича... — и посмотрела на него, ожидая
от него соответствующие этим словам действия.
Петр
Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать
руку, вздохнуть и сказать: “Поверьте!”. И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал,
что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута.
—
Пойдемте, пока там не началось; мне надо поговорить с вами, - сказала
вдова.
— Дайте мне руку.
Петр
Иванович подал руку, и они направились во внутренние комнаты, мимо Шварца, который
печально подмигнул Петру Ивановичу: “Вот те и винт! Уж не взыщите, другого партнера
возьмем. Нешто впятером, когда отделаетесь”, — сказал его игривый взгляд.
Петр
Иванович вздохнул еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарно
пожала ему руку».
Все
происходящее — ложь и притворство; даже вздох сожаления, оказывается, вызван не
кончиной друга, а невозможностью присоединиться к партии в карты. Но не эти
фальшивые чувства и не бессердечие воспринимаются в извращенном мире как
неприличие, а сломанный пуф и неловкость гостя: «Войдя в ее обитую розовым кретоном
гостиную с пасмурной лампой, они сели у стола: она на диван, а Петр Иванович на
расстроившийся пружинами и неправильно подававшийся под его сиденьем низенький
пуф. Прасковья Федоровна хотела предупредить его, чтобы он сел на другой стул, но
нашла это предупреждение не соответствующим своему положению и раздумала.
Садясь на этот пуф, Петр Иванович вспомнил, как Иван Ильич устраивал эту
гостиную и советовался с ним об этом самом розовом с зелеными листьями кретоне.
Садясь на диван и проходя мимо стола (вообще вся гостиная была полна вещиц и
мебели), вдова зацепилась черным кружевом черной мантилий за резьбу стола. Петр
Иванович приподнялся, чтобы отцепить, и освобожденный под ним пуф стал
волноваться и подталкивать его. Вдова сама стала отцеплять свое кружево, и Петр
Иванович опять сел, придавив бунтовавшийся под ним пуф. Но вдова не все отцепила,
и Петр Иванович опять поднялся, и опять пуф забунтовал и даже щелкнул. Когда все
это кончилось, она вынула чистый батистовый платок и стала плакать. Петра же Ивановича
охладил эпизод с кружевом и борьба с пуфом, и он сидел насупившись».
«Кончилось»
— так говорит автор о «борьбе» Петра Ивановича с пуфом. Это досадное
происшествие в мире живых мертвецов является действительным, хотя и неприятным
событием. Но этим же словом «Кончено» в финале повести некто (в оставляемом
героем земном пространстве — кто-то из присутствующих при кончине, в
пространстве надмирном — Господь, Судия) скажет о смерти Ивана Ильича. Да и кто
он, Иван Ильич Головин, для еще не засунутых в «черный мешок» смерти, как не
такой же сломанный пуф. Умирание и смерть в мире, в котором пребывают персонажи
повести, неприличны, как сломанная мебель.
По
замечанию Н.С. Лескова, «всего ужаснее в этой истории едва ли не безучастие так
называемых образованных людей русского общества к несчастию, происходящему в
знакомом семействе. Люди не только совсем потеряли уменье оказать участливость
к больному и его семейным, но они даже не почитают это за нужное, да и не знают,
как к этому приступить и чем тронуться. Не будь у них слуг для посылки “узнать
о здоровье”, не будь панихид, при которых можно “сделать визит умершему”, — все
знакомые решительно не знали бы, чем показать, что усопший был им знаком и что
они хотя сколько-нибудь соболезнуют о горе, постигшем знакомое семейство»
(Лесков Н.С. О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о
Л. Толстом // Он же. Собр. соч.: В 11 т. Т. 11. С. 143-144).
В
«Смерти Ивана Ильича» все иначе, чем в кончине князя Андрея. Иван Ильич Головин
подвергнут страшному суду автора и найден слишком «легким» и «теплохладным».
Это и к нему обращено суровое слово Агнца из Откровения Иоанна Богослова: «Знаю
твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как
ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты
говоришь: “я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды”; а не знаешь, что ты
несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем
очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не
видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы
видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся.
Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к
нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною. Побеждающему дам сесть со Мною на
престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле Его».
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6 |