Реферат: Наполеон Бонапарт как кумир многих поколений
Он по природе своей неспособен
был развлекаться. В театре он либо скучал, либо увлекался до такой степени, что
следил за спектаклем и наслаждался им с тем же напряженным вниманием, с каким
работал. Так, например, прослушав "Ромео и Джульетту" и арию "Ombra
adorata, aspetta" в исполнении Крешентини, он обезумел от восторга, а
придя в себя, тотчас послал певцу орден Железной короны, которым награждались
солдаты за воинские отличия.
Наполеон, как все настоящие
мужчины, хотя и выглядел он, как сказано выше, весьма женственно, абсолютно не
умел проигрывать. На острове Святой Елены, в последние годы своей жизни, больше
всего он сожалел о том, что его не убило под Москвой.
Представляете, что бы за миф о
Наполеоне мы имели бы сейчас, погибни он тогда, в зените славы, без всех этих
унизительных (хотя и свидетельствовавших о страхе перед ним) ссылок… Умри он
смертью воина, а не смертью пенсионера - от непонятной, длительной болезни,
которую так хочется для полноты картины объяснить происками недругов. [1]
Все девятнадцатое столетие
пронизано отзвуками наполеоновского мифа. Наполеон - человек века: он потряс
воображение нескольких поколений. К нему - к его славе и судьбе, к его взлету и
падению прикованы взоры.
Все он, все он - пришлец сей
бранный, Пред кем смирилися цари, Сей ратник, славою венчанный, Исчезнувший,
как тень зари.
Наполеон - загадка века.
... Мировой вихрь словно бы
врывается в новейшую европейскую историю. Император французов вписывает свое
имя вслед за именами Цезаря и Александра Македонского. Он возлагает на себя
железный венец Карла Великого, выкованный из гвоздя Распятия: меч должен был
завершить начатое крестом. Но только ли слава полководца привлекает к нему
сердца?
Пушкин сказал о Байроне: "Другой
от нас умчался гений, другой властитель наших дум". Байрон - "другой",
но тот, первый гений - Наполеон. Смеет ли он претендовать на то, что составляет
прерогативу духовных вождей?"Властитель дум", - говорит Пушкин.
Наполеон навеки запечатлен в
русской исторической памяти. И - что не менее важно - в русском художественном
сознании. Его личность, образ его действий, его идея - все это стало предметом
искусства. Ни один из отечественных классиков не обошел темы. Русская поэзия,
устами Жуковского и Пушкина воспевшая "гибель пришлеца", немедленно
после его падения исполняется великодушия и снисхождения к поверженному
страдальцу. Страдание вновь дает ему право - уже в новом обличье - вступить в
круг сочувственного поэтического интереса. Русский человек незлобив и отходчив
- и не унижение ли некогда могущественного противника примирило с ним сердца,
еще недавно пламеневшие жаждой мести? Поверженный враг уже не враг. Тем более
изгнанный и живущий в неволе. Он тот же каторжник, "несчастный", и
его добродушный победитель смотрит на него едва ли не виновато и уже готов
протянуть ему калач или подать медный грош.
Да, отшумела "гроза
двенадцатого года" - и привычный образ злодея, супостата, антихриста стал
терять свои демонические черты. Вернее, демонизм сохранился, но он был уже
совершенно иного толка. Нет, Лермонтов не прав: "Конец его мятежный не
отуманил наших глаз!." Конец-то как раз и отуманил. Судьба свершилась - и
в свете этой свершенной судьбы человек, поднявшийся из романтического
ничтожества к вершинам власти и вновь ввергнутый в ничтожество, возбуждал по
меньшей мере симпатию. Наполеон оказался вновь вознесенным - не силой оружия, а
волной позднейшего литературного сочувствия. Внушающий трепет "железный
венец" сменился терновым венком мученика: в России это действует
неотразимо.
Явившийся с экзотического
острова (что само по себе знак избранничества), на острове же заканчивал он
своине столь долгие дни. "Одна скала, гробница славы" - это
прижизненный, так сказать, мавзолей. И когда обитатель "гробницы" действительно
умирает, русский поэт, тоже изгнанник, протягивает через моря свою открытую для
примирения руку:
Великолепная могила! Над
урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила И луч бессмертия горит.
Да будет омрачен позором Тот
малодушный, кто в сей день Безумным возмутит укором Его развенчанную тень!
О, если б Наполеон умер на
вершине успеха, Пушкин нашел бы другие слова!"Смерть важна, она
ирреализует подпись автора и превращает произведение в миф". Она, добавим,
превращает в миф и самого автора.
Я презираю песнопенья громки;
Я выше и похвал, и славы, и
людей.
Русская поэзия тактично соблюла
дистанцию. Русская проза безжалостно ее отбросила: в отношении героя была
проявлена неслыханная фамильярность. Наполеон из имени собственного становится
именем нарицательным.
"Мир был бы полон этим
именем, - говорит князю Мышкину генерал Иволгин, - я так сказать, с молоком
всосал".
Достоевского наполеоновская тема
занимает с раннего детства до конца его дней. Он родился в октябре 1821-го. За
полгода до этого на острове Св. Елены "угас" Наполеон.
Ранние годы Достоевского озарены
отблеском великого московского пожара. Его окружают живые воспоминатели
- свидетели, жертвы и очевидцы.
Он жадно впитывает их рассказы; он
бродит по саду, где слышатся голоса французских солдат; он видит дома, встающие
на пепелище. Вещественный мир духовен: он полон знаков, намеков и тайн.
В отличие от ревности к
грядущему ревность к прошедшему не губительна для настоящего...
Могут ли мальчишки не играть в
войну? Особенно в войну недавнюю, следы которой еще не изгладились - ни в
памяти, ни в душе? Ребенок ближе к до-жизни: у него просто нет иных
воспоминаний.
Я с легкостью смотрю на
снимок прежних лет.
"Вот кресло, - говорю, -
меня в нем только нет".
Но с ужасом гляжу за темный
тот предел, где кресло нахожу, в котором я сидел.
Его не было в той Москве: для
мечтателя это дело поправимое.
Рассказ генерала Иволгина о его
камер-пажестве у Наполеона - первая историческая "поэма" Достоевского.
(Второй - и последней - станет Легенда о великом инквизиторе).
Следует задуматься о
литературных истоках. На что походит сей плод (своего рода Легенда о великом
императоре!), взращенный в чудном генеральском саду? Вспомним, что юный
Достоевский - усердный читатель Вальтера Скотта. Он начинает читать великого
шотландца примерно в том возрасте, в каком будущий генерал Иволгин
удостаивается дружбы завоевателя Москвы.
Прямого влияния Вальтера Скотта
на Достоевского как будто не наблюдается: слишком различны их художественные
миры. Между тем "наполеоновская" новелла в "Идиоте" вальтер-скоттовская
по всем статьям.
Во-первых, у Достоевского, как и
у Вальтера Скотта, присутствует реальная историческая личность, великая,
благородная, мятущаяся и в конце концов погибающая. Во-вторых, имеет место
идеальный юноша (в нашем случае мальчик со звучным именем Ардалион): тоже
непременный участник вальтер-скоттовского романного действа. Затем
наполеоновский телохранитель мамелюк Рустам - аналог колоритного "чужеземца",
также лицо историческое, автор позднейших мемуаров. И наконец, юная дева,
сестра новоиспеченного камер-пажа (правда, в 1812-м ей только три годика - столько
же, скажем, сколько сестре юного любителя Вальтера Скотта Вере), гибнущая
впоследствии при родах. Это в ее альбом, покидая Москву, вписал злополучный
странник свой августейший автограф: "Ne mentes jamais!" - совет тем более дельный, что осведомляет нас
о нем не кто иной, как генерал Иволгин.
Если добавить ко всему этому
высокую чувствительность генеральского рассказа, сходство с Вальтером Скоттом
обозначается еще сильнее.
У Достоевского сложные отношения
с Наполеоном. Письмо актрисе А.И. Шуберт от 14 марта 1860 г. он завершал
извинениями: "Не рассердитесь на меня, что написал с помарками, кошачьим
почерком. Но, во-1-х, почерк - мое единственное сходство с Наполеоном, а
во-2-х, совершенно неспособен написать хоть две строки без помарок". Эта
обмолвка "единственное сходство с Наполеоном..." - весьма
примечательна. Конечно, не принимал, отрицал, отвергал - единственное сходство.
Но и сравнивал же себя с Наполеоном, хотя бы почерк, присматривался к фигуре
маленького капрала. "Мы все глядим в Наполеоны..." - гениально почувствовал
и предчувствовал Пушкин. Вот и Федор Михайлович Достоевский.
При болезненном самолюбии и
крайней мнительности Достоевский беспрестанно самоутверждался, стремился к
успеху, известности. Он писал брату Михаилу 16 ноября 1845 г. при блистательном
начале литературной карьеры повестью "Бедные люди": "Ну, брат,
никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогей, как теперь. Всюду
почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с
бездной народу самого порядочного... Все меня принимают как чудо. Я не могу
даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоевский то-то
сказал, Достоевский то-то хочет сделать". Чем не Тулон? Чем не Бонапарт от
русской литературы?
Многие наполеоновские свойства и
самооценки очень подходят Достоевскому. Каждый из них верил в свою звезду, в
неисчерпаемость своего гения. Любимое выражение Достоевского, когда он
приступал к очередному роману: "бросаюсь на ура" - прямо как
решительный полководец наполеоновской школы.
Наполеоновской темы Достоевский
коснулся в письме брату Михаилу еще раз 1 января 1840 г. "Я читал твое
прошлогоднее послание в Новому году. Мысль хорошая; дух и выраженья стихов под
сильным влиянием Barbier, между прочим, у тебя были в
свежей памяти его слова о Наполеоне". Речь шла о сатире Огюста Барбье
"Идол", написанной в 1831 г. Бескомпромиссно выступая против культа
Наполеона, французский поэт изобразил императора лихим наездником, оседлавшим
освобожденную революционную Францию, безжалостным всадником, погубившим страну,
виновником ее страшных поражений и национального унижения.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 |