Реферат: М. Цветаева
Ты под котел кипящий этот -
Сам подложил углей!
Родоначальник - ты - Советов,
Ревнитель Ассамблей!
Родоначальник - ты - развалин...
Сведены воедино эпохи, отстоящие друг от
друга на два с лишним века: «На Интернацьонал - за терем! / За Софью - на
Петра!»
Революционная современность воссоздана
Цветаевой в цикле «Москве», который сопоставим с «московскими» стихами
предреволюционных лет. На смену могучему и радостному перекатывающемуся
колокольному звону, славившему Москву, пришел «жидкий звон, постный звон». А
сама столица, не покорившаяся ни Самозванцу, ни Бонапарту, боярыней Морозовой
на дровнях гордо возражавшая Петру, повергнута ныне в печаль и позор: «Где
кресты твои святые? - Сбиты. - / Где сыны твои, Москва? - Убиты».
В мае 1917 г. Цветаевой была написана
миниатюра:
Из строгого, стройного храма
Ты вышла на визг площадей...
- Свобода! - Прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.
Свершается страшная спевка, -
Обедня еще впереди!
- Свобода! - Гулящая девка
На шалой солдатской груди!
Перекличка с Блоком очевидна, с его
стихами начала века и особенно - с «Двенадцатью», с тем, однако, существенным
уточнением, что поэма Блока к тому времени еще не была создана, как, впрочем, и
Октябрьская революция еще не состоялась («Обедня еще впереди!»). Общность
мирочувствования поэтов поразительна, но единство интонаций соотнесено с
разными историческими реалиями. Октябрьский рубеж разведет их, и через год
лирическая героиня Цветаевой ощутит не упоение шалых дней обретения свободы, а
горечь и стыд за время, когда даже солнце как смертный грех и когда нельзя
считать себя человеком (цикл «Андрей Шене»)[6].
Центральный цикл сборника «Дон»
открывается на высокой и трагической ноте: «Белая гвардия, путь твой высок! /
Черному дулу - грудь и висок». Символика названия «Лебединый стан» прозрачна и
понятна. Чистота и святость дела спасения отечества утверждается Цветаевой в
возвышенных образах: Добровольческая армия, Вандея XX века, несет в себе начала
чести, верности, благородства; в любом своем стихотворении цикла Цветаева,
обыгрывая близость слов, поставила рядом «долг» и «Дон». Однако если
первоначально она еще могла выразить надежду, что войдет в столицу Белый полк,
то вскоре все переменилось. Судьба Добровольческой армии известна: она была
разбита в боях. И главной темой «Лебединого стана» становится трагедия белого
движения: страдания, муки и смерть-сон, и над всем - высокая скорбь героини. Ее
герой принадлежит к тем, о ком она патетически восклицает: «Белогвардейцы!
Гордиев узел / Доблести русской!» - и «Как будто сама я была офицером / В
октябрьские смертные дни». Ощущение речитатив-но-распевного плача Ярославны
возникает задолго до того, как появляется стихотворение «Плач Ярославны».
Слияние любви, верности и скорби цветаевской героини перекликается со строками
«Слова о полку Игореве»:
Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать воды турецкого моря,
Смуглое солнце, где ворон, насытившись,
дремлет.
Скажет мне Дон: - Не видал я таких
загорелых!
Скажет мне море: - Всех слез моих
плакать - не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает
ворон:
Трижды сто лет живу - кости не видел
белее!
Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! -дорожную пыль попрошу:
провожает!
Машет ковыль - трава вслед распушила
султаны,
Красен, ох. красен кизил на горбу
Перекопа!
Лучшие стихотворения сборника,
воплощающие тему белого похода, - «Белая гвардия, путь твой высок!..», «Кто
уцелел - умрет, кто мертв - воспрянет...», «Семь мечей пронзили сердце...»,
«Где лебеди? - А лебеди ушли...», «Если душа родилась крылатой...»,
«Бури-вьюги, вихри-ветры вас взлелеяли...» и др. Все исследователи сходятся во
мнении, что именно в начале 1920-х поэтический голос Цветаевой обрел мощь и
раскрепощенность.
Все же неверно рассматривать «Лебединый
стан» Цветаевой лишь как реквием Добровольческой армии. Это верно в той мере, в
какой стихи переплавили ее личное чувство любви и тревоги за близкого ей
человека; более расширительно - «Лебединый стан» Цветаевой обнаруживает
своеобразие цветаевского гуманистического кредо: правда, а значит, и сочувствие
на стороне слабых и гонимых. Но подлинно философского обобщения мысль поэта
достигает к концу сборника. Всякий большой художник, осмысливая события такого
масштаба, как гражданская война, с неизбежностью приходит к выводу: мир
политической вражды, тем более кровавая междоусобица, по сути, губительна для
страны, победа в войне своих со своими всегда иллюзорна, в ней победители
теряют не меньше побежденных. Потому не только по белой гвардии скорбь героини
Цветаевой. В декабре 1920г., когда гражданская война в европейской части России
закончилась и настало время подводить горестные итоги, написано одно из
заключительных стихотворений сборника «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый
груздь!.,». Выразительна картина, нарисованная поэтом:
Все рядком лежат -
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?
Белый был - красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был - белый стал:
Смерть побелила.
... И справа и слева,
И сзади и прямо
И красный и белый:
- Мама!
Подход Цветаевой к раскрытию темы белой
гвардии предвосхищает гуманистический пафос, которым будут наполнены
создававшиеся в середине 20-х годов «Белая гвардия» и «Дни Турбиных» Михаила
Булгакова.
Отношение Цветаевой с веком строится по
законам дискуссии, а не притяжения или отторжения. Можно сказать, что Марина
Цветаева приветствовала события Февраля и Октября семнадцатого года, и это
будет правда. Можно сказать, что она прокляла в "Моих службах" главную
действующую силу революции - большевиков, и это тоже будет правда. Можно
сказать, что политические перипетии этого времени оставили Цветаеву
равнодушной, и здесь немалая доля правды. Вот такая сложная картина.
Как чуткий художник, Марина Цветаева не
могла не чувствовать исчерпанности культурного и интеллектуального потенциала
предреволюционной России. Ощущение неизбежности перемен переполняет ее лирику
того периода. Однако наступившие перемены больно ударили по Цветаевой прежде
всего в плане личном: разлука с мужем, смерть младшей дочери Ирины от голода,
бытовая неустроенность. Вместе с тем восприятие революции не ограничивалось
проекцией на биографию. Чутким слухом поэта она гораздо раньше, чем Блок или
Мандельштам, не говоря уже о более молодом Маяковском, уловила в музыке
революции будущие черты рабского единомыслия. Революция сколько угодно могла
бунтовать против прошлого; бунт против будущего был отменен явочным порядком. В
новом названии России - РСФСР - Цветаевой услышалось нечто страшное и жестокое,
и в конце концов она заявила, что не может жить в стране, состоящей из одних
согласных.
Впрочем, для отъезда за границу были и
семейные причины. В 1921 году через И.Г. Эренбурга она восстанавливает связь с
мужем-эмигрантом, а затем усиленно хлопочет о выезде. В мае 1922 года Цветаева
покинула РСФСР со сложным и противоречивым чувством, природу которого она,
вероятно, так до конца и не осознала[7].
Чешский период эмиграции Цветаевой
продолжался более трех лет. За это время она выпустила в Берлине две авторские
книги - «Ремесло. Книга стихов» (1923) и «Психея. Романтика» (1923), включавшие
в себя произведения последних лет из числа написанных еще на родине. Ее
поэтическое творчество этих лет претерпело существенное изменение: в нем
отчетливо обозначился поворот в сторону крупноформатных полотен. Лирика, в
которой преимущественно сохранились ее ведущие темы - любви, творчества и
России, только последняя приняла вполне определенный ностальгический характер,
- пополнилась такими произведениями, как «Поэт» («Поэт - издалека заводит речь.
/ Поэта - далеко заводит речь...»), «Попытка ревности», «Молвь», «Русской ржи
от меня поклон...», «Расстояние: версты, мили...» И все же центральное место в
чешских работах поэта занимают поэмы - «Поэма Горы» (1924, 1939) и «Поэма
Конца» (1924).
Тематически поэмы продолжают любовную
лирику, но это как бы уже другое измерение темы, не только, конечно, в
количественном отношении, в объеме произведения, прежде всего это иной уровень
постижения феномена любви. Это не зафиксированная эмоция, но
философско-драматическое решение темы с элементами (особенно в «Поэме Конца»)
трагического звучания. Здесь возникает аналогия с поэмами Маяковского («Облако
в штанах», «Флейта-позвоночник», «Про это»).
Символично странноватое на первый взгляд
название «Поэма Горы», оно вычерчивает резкое членение цветаевского
поэтического мира по вертикали - от земли к небу, от быта к бытию. Гора эта
реальна, она возвышается над городом («на исходе пригорода»), это место
прогулок влюбленных или обрекающих себя на разрыв, но еще гора - это выброс
вверх, это огромность чувства любви и боли или, как образно и точно
сформулирует для себя героиня, «высота бреда над уровнем / Жизни». Чистый,
честный и пресноватый быт, приземленность жизни пресекают мятежность порыва.
Как это всегда бывает в поэзии Цветаевой, Он явно не дотягивает до уровня
героини, личностное начало в Нем присутствует слабо. Он вообще, скорее, лишь
объект приложения Ее страсти. Например, в «Послесловии», обращаясь к Нему, она
говорит о Нем, но светится только ее Я:
Я не помню тебя отдельно
От любви. Равенства знак....
Но зато, в нищей и тесной
Жизни – «жизнь, как она есть» -
Я не вижу тебя совместно
Ни с одной:
- Памяти месть.
В «Поэме Конца» Цветаева еще раз
проигрывает ту же ситуацию последней встречи, последнего совместного прохода
героев по сцене. Как и в «Поэме Горы» (оба произведения обращены к одному
лирическому адресату), запечатлен самый момент разрыва двух сердец: и страх, и
боль, и гаснущая надежда на возврат любви, и предощущение опустошенности.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6 |
