Курсовая работа: Тема греха и падения в романе К. Маккалоу "Поющие в терновнике"

А после, когда Фрэнк возвращается домой, сломанный, прибитый, усталый, уже совсем не тот бунтарь и задира Фрэнк, который уходил когда-то, и она, мать, будет смотреть на него, такого, каждый раз про себя оплакивая его неудавшуюся жизнь – ведь нет хуже для матери, чем несчастье ее ребенка, и помочь тут ничем нельзя и от этого мука горше и страшнее. «Он поднял глаза, когда‑то они сверкали таким живым, жарким огнем. Теперь с постаревшего лица смотрели совсем другие глаза. Погасшие, покорные, безмерно усталые. Они устремились на Фиону, и странен стал этот взгляд — страдальческий, беззащитный, полный мольбы, словно взгляд умирающего».

Но Фиона снова держит в себе все страдания и боли, и вот в этом, видимо, и состоит ее покаяние – каждодневное, ежечасное. «А меж тем Фиа совсем не радовалась, глядя на Фрэнка, да и как могло быть иначе? Каждый день видеть его в доме тоже мучительно, хоть и по‑иному, чем мучилась она, когда совсем нельзя было его видеть. Горько и страшно это, когда видишь — загублена жизнь, загублен человек. Тот, кто был любимым ее сыном и, должно быть, выстрадал такое, чего она и вообразить не в силах».

И вероятно, покаяние Фионы не меньшее, чем у Ральфа, просто это трудно определить как покаяние, ведь Фиона не молит о прощении ни Бога, ни людей, ничего не просит и не требует –и потому ее мука исполнена достоинства.

Глава III. Раскрытие темы греха и покаяния в образах второстепенных героев

Так как это произведение – роман-сага, то конечно, героев там множество, и главных, и второстепенных. Поэтому мы будем останавливаться лишь на тех, в чьих образах, так или иначе, проявляется наша тема.

В образе Фрэнка тема греха раскрывается гораздо ярче, чем тема покаяния. Ведь Фрэнк прирожденный бунтарь, неукротимый и бешеный. Однако наказание в итоге постигшее его, сломав его дух и волю к жизни, не привело его тем не менее к покаянию. Возможно, автор считает наказание, постигшее Фрэнка, достаточным искуплением, и покаяние не так необходимо ему, хотя очевидно, что Фрэнк – заблудшая душа, потерянная с самого начала.

Не затрагивается тема греха, но слегка раскрывается тема покаяния в образе Пэдди Клири. Особенно ясно мы видим это в сцене ухода Фрэнка из дома. Впрочем, нельзя сказать, что греха нет. Грех, безусловно, есть – грех несдержанности. Гнев овладел Пэдди, гнев заставил его открыть неприглядную правду Фрэнку. Но мы видим, как автор импонирует Пэдди. Ведь он – один из немногих героев в произведении, кто верит с чистой душой, не рассуждая о религии, как таковой. Мы особенно это замечает в том, что покаяние к Пэдди приходит раньше, чем его настигает воздаяние за его грех. То есть Пэдди представляет собой идеального верующего – человека, который сам определяет свою вину, не дожидаясь пока наказание падет на него и образумит раскаянием. И время и место для покаяния Пэдди выбирает самые подходящие – в доме отца Ральфа, в беседе с ним – то есть, в сущности, исповедь. И, несмотря на то, что он совершил в принципе доброе дело, взяв на себя заботу о Фионе, он тем не менее чувствует свою вину за этот брак, словно он предал ее, будто вошел в сговор с родственниками, желающими избавиться от нее. И пусть вина эта на самом деле дутая, но Пэдди тем не менее испытывает покаяние, однако не вызвавшее в нем раздражение против жены – напротив, он ее любит тем сильнее, чем сильнее она уходит в себя, замыкается в своем панцире.

Особым случаем можно считать образ Мэри Карсон. Мы не увидим в ней ни капли покаяния. Это один из немногих образов в романе, который можно посчитать отрицательным. Внешне религиозная Мэри на деле оказывается атеисткой, а ее показная верность католической церкви – тем не менее не ханжество и не лицемерие. Это лишь дань приличиям и условностям, а также способ воздействия на отца Ральфа, которого по мнению самой Мэри, она любит. Отец Ральф же придерживается иного мнения по этому поводу.

Как бы то ни было, Мэри не кается и не собирается. И, действительно, так и умирает, не покаявшись, хотя мы ясно можем видеть, что ей уж точно есть в чем. В последнем разговоре с Ральфом она, признаваясь ему в любви, сравнивает себя с Сатаной искушающим, а Ральфа с Христом. И, однако, несмотря, что Мэри предчувствует свою смерть (и действительно умирает), она не делает даже попытки покаяться в своих грехах, отвергая высокомерно даже мысль об этом. Более того, она высказывает свою злобу против Бога, виня Всевышнего в своих неудачах, а прежде всего – в неудаче, постигшей ее с Ральфом. В ее диалоге с Ральфом мы слышим злобу старческой похоти, бешенство самодурки, не получившей желаемого, высокомерие – все, что угодно, но не покаяние.

«-Если б ко мне явился дьявол и предложил — продай мне душу и стань опять молодой, я бы мигом согласилась и ничуть не пожалела бы о сделке, как этот старый осел Фауст. Да только нет его, дьявола. Меня, знаете ли, ничто не убедило, будто Бог и дьявол на самом деле существуют. Ни разу не видела ни малейших доказательств. А вы?

— И я не видел. Но это убеждение опирается не на доказательства, Мэри. Оно опирается на веру, вера — вот на чем стоит католическая церковь. Если нет веры — нет ничего.

— Весьма непрочная основа….

…— Много ли женщин любило вас, не считая вашей матери?

— А я не знаю, любила ли меня моя мать. Во всяком случае, под конец она меня возненавидела. Почти все женщины меня ненавидят. Напрасно меня не окрестили Ипполитом.

— Ого! Это мне многое объясняет.

— А что до других женщин, пожалуй, только Мэгги… Но она еще совсем девочка. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что сотни женщин меня желали, но любили?.. Сильно сомневаюсь.

— Я вас любила, — с волнением сказала она.

— Нет, не любили. Я оказался вызовом вашей старости, только и всего. Одним своим видом я вам напоминаю о том, что вам в ваши годы уже недоступно.

— Ошибаетесь. Я вас любила. Еще как! Вы что думаете, раз я стара, стало быть, уже не могу любить? Так вот, преподобный отец де Брикассар, я вам кое‑что скажу. Запертая в этом дурацком теле, как в тюрьме, я еще молода — еще способна чувствовать, и желать, и мечтать, и еще как бунтую, и злюсь на свои оковы, на свое тело. Старость — самое жестокое мщение, которое на нас обрушивает мстительный бог. Почему он заодно не старит и наши души? — Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, оскалила зубы в угрюмой усмешке. — Мне, конечно, прямая дорога в ад. Но сперва, надеюсь, мне удастся высказать Господу Богу, до чего он жалкое, злобное ничтожество».

И после смерти, как бы в наказание, Мэри, умершая без покаяния, становится отвратительна. При этом автор, однако, подчеркивает, что Ральфу «дотронуться до нее мертвой так же отвратительно, как прежде до живой» и «совершить священный обряд над телом Мэри Карсон показалось ему непристойным».

Однако, умершая без покаяния, высокомерная грешница Мэри Карсон одерживает верх над Ральфом – и, несмотря, на то, что он повел себя именно так, как ей хотелось, он начинает испытывать покаяние с первых же минут. Но и это было в плане Мэри Карсон – заставить его терзаться, но все-таки взять желаемое, а после измучить себя муками раскаяния. В этом виден парадокс – священник не смог заставить грешницу покаяться, но грешниц сумела заставить покаяться священника. Все это мы можем видеть в ее последнем письме, адресованном отцу Ральфу перед собственной смертью.

«Дорогой мой Ральф, вы уже видите, что второй документ в этом конверте — мое завещание. Прежнее, по всем правилам составленное и запечатанное завещание находится у моего поверенного в конторе Гарри Гофа в Джилли; это, в конверте, составлено много позже, и тем самым то, что у Гофа, становится недействительным Составила я его только вчера и свидетелями взяла Тома и здешнего городилыцика, ведь, насколько я знаю, не полагается, чтобы под завещанием стояли подписи свидетелей, которые по нему что‑либо получат. Документ этот вполне законный, хоть его и составлял не Гарри. Будьте уверены, ни один суд в нашей стране не скажет, что это завещание не имеет силы.

Но почему я не поручила его составить Гофу, если пожелала распорядиться своим имуществом иначе, чем прежде? Очень просто, милейший Ральф. Я хотела, чтобы о существовании этой бумаги не знала больше ни одна душа, только вы и я. Это единственный экземпляр, и он в ваших руках. Об этом не знает никто. Что весьма существенно для моего плана.

Помните то место в Священном писании, где Сатана ведет господа нашего Иисуса Христа на высокую гору и искушает его всеми царствами мира? Как приятно, что и у меня есть доля сатанинской силы и я могу искушать того, кого люблю, всеми царствами мира и славой их. (Может быть, вы сомневаетесь в том, что Сатана любил Христа? Я — ничуть.) В последние годы я много раздумывала о выборе, который стоит перед вами, это внесло в мои мысли приятное разнообразие, и чем ближе смерть, тем забавней мне все это представляется.

Прочитав это завещание, вы поймете, что я имею в виду. Когда я буду гореть в адском огне, вне той жизни, какую знаю теперь, вы будете еще в пределах этой жизни — но гореть будете в адском пламени куда более свирепом, чем мог создать сам господь Бог. Я изучила вас до тонкости, милый мой Ральф! Может быть, ни в чем другом я не разбиралась, но как мучить тех, кого люблю, — это я всегда прекрасно знала. И вы куда более занятная дичь для этой охоты, чем был мой дорогой покойник Майкл.

Когда мы только познакомились, вам хотелось заполучить Дрохеду и мои деньги, не так ли, Ральф? В этом вы видели средство купить возвращение на предназначенную вам стезю. А потом появилась Мэгги, и вы уже не думали о том, как бы меня обработать, не так ли? Я стала лишь предлогом для поездок в Дрохеду, чтобы вы могли видеть Мэгги. Любопытно, переметнулись бы вы с такой же легкостью, если б знали истинные размеры моего состояния? Знаете ли вы это, Ральф? Думаю, даже не подозреваете. Полагаю, благородной особе неприлично указывать в завещании точную сумму своих богатств, а потому сообщу вам ее здесь, пусть в час, когда вам надо будет решать, к вашим услугам будут все необходимые сведения. Итак, с точностью до нескольких сот тысяч в ту или другую сторону, мое состояние — это тринадцать миллионов фунтов.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6