Дипломная работа: Изучения эпических произведений малой формы в 5–9 классах на примере рассказов В.П. Астафьева
Характерно, что уже в этом
рассказе проявились особенности поэтики будущего детского писателя В.Астафьева:
отношение к герою, внимание к природе – к тайге, к охоте, к рыбной ловле.
Принято считать:
творчество Виктора Астафьева автобиографично. Основания для этого, безусловно,
есть. Любое произведение, в сущности, немыслимо вне обстоятельств и событий
жизни его автора, даже если оно посвящено исторической теме. Но было бы более
чем странно считать образы Ильки Верстакова, Толи Мазова или Вити Потылицына
точной копией одного характера — самого писателя, их создавшего. И повести, где
действуют эти герои, отличаются одна от другой, и сами герои, воплощающие не
одинаковые авторские цели, разные, и если похожи чем-либо, то разве что своей
лиричностью.
Цикл рассказов от первого
лица о собственном детстве, а точнее, о тех впечатлениях, что им были вынесены
из той поры Виктор Астафьев начал писать в 1957 году. И все-таки цикл этих,
автобиографических в своей основе, рассказов нельзя назвать автобиографией
самого писателя, хотя он и предстает в них как бы центральной действующей фигурой
— через него воспринимается окружающий мир. Как-то в интервью В. Астафьев
справедливо сказал: «В любом случае герой — это какой-то вымысел. Даже моя
бабушка в «Последнем поклоне» — наиболее автобиографическая героиня — не совсем
соответствует реальной бабушке». [78,15].
К этому следует добавить,
что творчество В. Астафьева не исчерпывается произведениями, в которых бы
элемент автобиографичности преобладал или был бы сознательно подчеркнут. Наряду
с «Перевалом», «Последним поклоном» и «Кражей» — произведениями явно
личностными, есть «Стародуб», «Пастух и пастушка», «Царь-рыба» — повести с
вымышленным сюжетом, к которым примыкают и многочисленные рассказы.
Герои В. Астафьева в
подавляющем большинстве его современники. Их духовный рост, их переживания и потрясения,
естественно, соответствовали жизненному опыту их создателя, но никогда этим
опытом не ограничивались, не исчерпывали его, так как входили в литературу эти
герои на разных этапах нашей истории и в разные периоды жизни писателя, а
потому отражали ту или иную степень понимания Астафьевым людей и событий; по
глубине постижения характер Ильки Верстакова несопоставим с Толей Мазовым, да и
само время в повестях «Перевал» и «Кража» хронологически не совпадало.
Главными героями
рассказов о детстве являются разные люди, открывшие маленькому человеку
огромный, невидимый глазу мир человеческих отношений, называемый нами обобщенно
духовным миром народа.
Вот кочующий из рассказа
в рассказ дядя Левонтий — человек, умеющий заработать трудовую деньгу и умеющий
тут же ее с шумом прогулять, а назавтра вновь наброситься на работу...
Память навсегда сохранила
многие подробности внешне непутевой жизни дяди Левонтия, но в то же время
прочным слоем осели в душе воспоминания о неподдельной доброте этого человека,
его сострадание всякому обездоленному. И еще запал на всю жизнь в душу вечный
«дяделевонтьевский» вопрос: «Что такое жисть?!» — философский в своей основе,
хотя это определение вроде бы и не вяжется с внешне не очень-то затейливым
обликом самого дяди Левонтия. И не этот ли вопрос, выражаемый, естественно, в
другой форме и в иных жизненных обстоятельствах, мучал самого Виктора Астафьева
— писателя, всегда погруженного в поиск. Конечно, не всякого этот вопрос
«делает» писателем, но писатель, постоянно к нему не обращающийся, видимо, не
может называться писателем.
Детское сердце всегда
открыто для радости и счастья, но сам по себе «предмет» или сама по себе
«вещь», с которыми связывалось твое представление о счастье или о радости,
только тогда становятся настоящими их источниками, когда они сами связываются с
теплом человеческой души, «нечаянно» на тебя излившимся.
Бабушка просит внука
собрать в лесу земляники и обещает за это привезти ему с рынка пряник «конем».
(Рассказ «Конь с розовой гривой».) Внук отправляется в лес за ягодами. Но
детство есть детство, и, собрав землянику, ребята «на слабо» съедают ее. Тогда
по наущению товарища внук набивает лукошко травой, а сверху присыпает ее
ягодами и вручает лукошко бабушке.
Естественно, обман потом
раскрывается. «Долго бабушка обличала меня и срамила. Я еще раз раскаянью
заревел. Она еще раз прикрикнула на меня.
Но вот выговорилась
бабушка. Ушел куда-то дед. Я сидел, разглаживал заплатку на штанах, вытягивал
из нее нитки. А когда поднял голову, увидел перед собой...
Я зажмурился и снова
открыл глаза. Еще раз зажмурился, еще раз открыл. По скобленому кухонному
столу, как по огромной земле, с пашнями, лугами и дорогами, на розовых копытцах
скакал белый конь с розовой гривой.
- Бери, бери, чего
смотришь? Глядишь, зато еще когда омманешь бабушку...» [43,25].
Вот этот урок
естественной педагогики стоит многих назиданий и требований педагогики
умышленной, когда как самое справедливое и уместное за каждое «преступление»
предполагается неотвратимое «наказание». Правда, бабушка тоже наказала внука,
но наказала она его... добротой.
Мудрая бабушка знала, что
обращается она к чуткому детскому сердцу и оно поймет не буквальное значение
слов, а их нравственный смысл. И потом, через много-много лёт это сердце
действительно отзовется: «Сколько лет с тех пор прошло! Сколько событий минуло!
А я все не могу забыть бабушкиного пряника — того дивного коня с розовой
гривой». [8,30].
В рассказе«
Монах в новых штанах» речь вдет о том, как герой мечтал о новых штанах, которые
бабушка обещала ему сшить из купленной материи, или, как тогда говорили,
мануфактуры. Однако надежды героя долго не сбывались. К намеченным срокам (ко
дню рождения, к Первому мая) штаны сшиты не были. А тут бабушка серьезно
заболела. Но чуть – чуть только ей полегчало, как она принялась за штаны.
«Кроила штаны бабушка целый день, а шить их принялась назавтра. Надо ли
говорить о том, как я плохо спал ночь. Поднялся до свету, и бабушка, кряхтя и
ругаясь, тоже поднялась...». [8,15].
Наконец, штаны были
изготовлены, и разряженный герой отправляется к деду на заимку.
«Большое наше село,
длинное. Утомился я, умаялся, пока прошел его из конца в конец и принял на себя
всю дань восхищения мною и моим нарядом, и еще тем, что один я, сам иду на
заимку к деду». [8,17].
Но радость героя
оказалась скоротечной. Благодаря тому же Саньке, который в свое время подбил
съесть землянику и положить в лукошко траву, штаны будут перемазаны болотной
грязью и испорчены. И дело тут не в штанах, не в приобретенной вещи, а в
участливости и доброте тех, кто скрашивал сиротское детство героя. Для
мальчишки, живущего без родителей, большее значение имел сам факт проявляемой о
нем заботы, нежели результаты этой заботы. Ему важно было утвердиться в своем
несиротстве. Это хорошо понимали и бабушка, и дядя Левонтий, да и многие другие
— люди с развитым чутьем к справедливости. А о самих штанах герой подумает: «И
шут с ними, со штанами, и с сапогами тоже. Наживу еще. Заработаю». Отметим для
себя: не «купят еще», а «заработаю».
И пряник — радость, и
новые штаны — радость. А тут приехал в село фотограф, чтобы сфотографировать
учеников школы первой ступени. Это уже — всеобщая радость. Но в эту же ночь наш
герой тяжело заболел и фотографироваться пойти не смог. Горе-то какое! А тут
еще прибегает Санька, тот самый Санька, который столько лиха приносит...
«— Ладно! — решительно
сказал Санька. — Ладно! — еще решительней повторил он. — Раз так, я тоже не
пойду! Все! — И под одобрительным взглядом бабушки Катерины проследовал в
середнюю. — Не последний день на свете живем! — солидно заявил Санька. И мне
почудилось: не столько уж меня, сколько себя убеждал Санька. — Еще
наснимаемся!.. Ништя-а-ак! Поедем в город и на коне, а может, и на ахтомобиле
заснимемся! Правда, бабушка Катерина? — закинул Санька удочку». [13,16].
Но в рассказе «Фотография,
на которой меня нет» не столько говорится о доброте говорливой бабушки и
доброте молчаливого дедушки или дружке Саньке, сколько об учителях школы,
которые и пригласили в село фотографа.
«Прошли годы, — будет
потом вспоминаться. — Многие годы минули. А я таким вот и помню деревенского
учителя — с чуть виноватой улыбкой, вежливого, застенчивого, но всегда готового
броситься вперед и оборонить своих учеников, помочь им в беде, облегчить и
улучшить людскую жизнь». [13,19].
Когда читаешь книгу
«Последний поклон», невольно начинаешь сравнивать далекое детство героя этой
книги, скорее в общих чертах типичное для своего времени, нежели
исключительное, с детством нынешних ребят. Кого, думаешь, из них удивит,
скажем, пряник, даже если он и «конем», кого приведут в восторг новые штаны
только потому, что они сшиты из новой материи, или возможность быть
сфотографированным? Нынешние мальчишки сами кого хочешь сфотографируют. Детство
моего поколения во многом сходно с астафьевским, хотя бы в его «военной» части,
когда не только прянику, но и куску хлеба были рады. Интересно, а что же
вынесут из своего детства сегодняшние мальчишки и девчонки: неужели только
раннее пресыщение или хроническую, ненасытную страсть к новым и новым
приобретениям? И что они станут вспоминать через много-много лет с тем же
восторгом, с каким вспоминаются сегодня людям старших поколений некоторые
эпизоды их детства?
Хотя самоограничение
потребностей всегда играло заметную роль в воспитании человека, все же сама по
себе идея самоограничения не абсолютна в своих воспитательных функциях. И тем
более не можем ее пропагандировать мы, чье детство прошло в ограничениях не по
доброй воле, а в силу сложившихся обстоятельств. Да, мы себя во многом
ограничивали, вынуждены были ограничивать, но ни в чем не самоограничивали —
так уж сложились обстоятельства. Поэтому у нас нет никаких оснований возводить
собственное детство в положительный пример самоограничения.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16 |