Реферат: Философия В.Г. Белинского
В «Литературных
мечтаниях» еще нет четкого различения между народностью искусства как
выражением в нем коренных интересов народа и национальным своеобразием
художественного творчества. Для Белинского эти понятия почти совпадают в
«народности» как выражении внутренней жизни каждого народа, который, в свою
очередь, «выражает собою одну какую-нибудь сторону жизни человечества» (I, 28).
И эта народность русской литературы «состоит в верности изображения картин
русской жизни» (I, 94). Так, отталкиваясь от народности литературы, критик
утверждает принцип правдивости искусства, того, что впоследствии станет
именоваться реализмом. В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя»,
написанной в следующем году, Белинский доказывает и «обратную теорему»:
«...если изображение жизни верно, то и народно» (I, 295).
Время жизни и
деятельности Белинского с 1837 по 1840 г. - так называемый период его «примирения с действительностью». Почему же мятежный человек, ненавидевший
крепостное право, сам чувствовавший несправедливость жизни, становится на
позиции охранительной идеологии? В статье «Бородинская годовщина. В.
Жуковского» (1839) можно прочесть: «...пора сознать, что мы имеем разумное
право быть горды нашею любовию к царю...» (III, 247). Это, конечно, не
случайное высказывание критика и не результат вмешательства цензуры. Просто,
как и во всем, страстный Белинский шел до конца в своих выводах. Он в это время
полагал, что царское самодержавие, не позволяя «писать против крепостного
права», «исподволь освобождает крестьян» (XI, 149).
Как известно, этот зигзаг
в эволюции социально-политических взглядов Белинского связан был с его
философским развитием. Пережив под влиянием Станкевича и Бакунина краткий
период увлечения субъективным идеализмом Фихте («Я есть всё»), Белинский, как и
его философские друзья, окунается в философию Гегеля, нового властителя дум
передовой русской молодежи. В центре внимания оказался гегелевский принцип:
«Что действительно, то разумно», хотя, по Гегелю, верно и обратное: «Что
разумно - то действительно», т. е. действительно-разумно не всё, что
существует. Но для Белинского в это время «жизнь всякого народа есть разумно-необходимая
форма общемировой идеи» (III, 247).
В этом движении образа
мысли молодого критика была своя логика. Он по-прежнему считал, что «искусство
есть воспроизведение действительности» (III, 415). Значит, и для оценки самого
искусства важно знание действительности. Однако стремление понять
действительность перешло в ее оправдание, в апологетику: «Я гляжу на
действительность, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственным
восторгом, сознавая ее разумность, видя, что из нее ничего нельзя выкинуть и в
ней ничего нельзя похулить и отвергнуть» (XI, 282).
Такая позиция отразилась
и на эстетических воззрениях Белинского, и на его критических оценках. Выше уже
речь шла о негативной оценке критиком комедии Грибоедова. Как же прозорливый
Белинский, который еще в «Литературных мечтаниях» назвал «Горе от ума»
«гениальным произведением», притом за верность действительности, заклейменной
«рукою палача-художника» (I, 81), мог в 1840 г. заявить, что «Горе от ума» - «произведение слабое в целом, но великое своими частностями» (III, 486)? Это был
вывод, вытекающий из эстетического принципа: «Художественное произведение есть
само себе цель и вне себя не имеет цели, а автор «Горя от ума» ясно имел
внешнюю цель - осмеять современное общество в злой сатире и комедию избрал для
этого средством» (III, 484).
Но сама действительность
быстро отрезвила Белинского, особенно после того, как он в 1839 г. переехал в Петербург для руководства критикой в журнале «Отечественные записки». В письме к
своему другу В. П. Боткину от 10-11 декабря 1840 г. критик как страшный сон вспоминал свое совсем недавнее «насильственное примирение с гнусною
расейскою действительностию», которую «называл разумною и за которую ратовал»
(XI, 577-578). По его словам, это было примирение с «царством материальной
животной жизни, чинолюбия, крестолюбия, деньголюбия, взяточничества,
безрелигиозности, разврата, отсутствия всяких духовных интересов, торжества
бесстыдной и наглой глупости, посредственности, бездарности» (XI, 577),
примирение с господством тупой цензуры, истреблением свободы мысли, угнетением
и страданием всего человеческого, умного, благородного, талантливого (см. там
же). Белинский не отказывался от идеи «исторической законности», но
самокритично признавался в том, что игнорировал «идею отрицания, как
исторического права <...>, без которого история человечества превратилась
бы в стоячее и вонючее болото...» (XI, 576).
Теперь Белинский
понимает, что сам факт существования не может быть оправданием этого
существования, оправдания, вытекающего из формулы:«Что есть, то разумно»; «Да и
палач ведь есть же, и существование его разумно и действительно, но он тем не
менее гнусен и отвратителен» (XI, 577). В чем же заключается критерий,
позволяющий в самой действительности отличать подлинное от неподлинного,
гнусного и отвратительного? Этот критерий мыслитель находит в человеческой
личности. «Для меня теперь, - пишет он Боткину в октябре 1840 г., - человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества. Это мысль и дума
века!» (XI, 556). В письме Боткину от 10-11 декабря 1840 г. критик развивает свое обоснование идеи человеческой личности или «личного человека» как
высшей ценности и как критерия для определения явлений действительности (XI,
577).
Одновременно происходит и
переоценка Белинским философии Гегеля, на которого возлагается вина за
«насильственное примирение» с действительностью. Основное обвинение,
предъявляемое им 1 егелю, - это растворение во всеобщем судьбы субъекта,
индивидуума, личности, превращение субъекта из самоцели (как это было у Канта и
Фихте) в «средство для мгновенного выражения общего» (XII, 22).
Если в период
«примирения» Белинский считал, что «субъективность есть отрицание поэзии» (XI,
387), то с начала 40-х гг. в своих статьях о творчестве Лермонтова, Гоголя,
Пушкина критик, напротив, отстаивает «гуманную субъективность», которая не
искажает «объективную действительность изображаемых поэтом предметов» (VI,
217), а утверждает выражение в художественном творчестве, как у Лермонтова,
«благородной человеческой личности» (см. IV, 521). Он вновь переоценивает свое
отношение к комедии «Горе от ума»: «... расейская действительность гнусна», и
комедия Грибоедова была «оплеухою по ее роже» (XII, 25). Ненависть к такой
действительности была вызвана тем, что она враждебна личности. В июне 1841 г. Белинский признается Боткину: «Во мне развилась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь
к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при
обществе, основанном на правде и доблести.<...> Я понял и французскую
революцию. <...> Понял и кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую
ненависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть
коляскою с гербом... Личность человеческая сделалась пунктом, на котором я
боюсь сойти с ума. Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать
счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную»
(XII, 51, 52). В сентябре этого же года он пишет: «Отрицание - мой бог! В
истории мои герои - разрушители старого - Лютер, Вольтер, энциклопедисты,
террористы, Байрон («Каин») и т. п.» (XII, 70). Возникает вопрос: зачем нужно
для того, чтобы «сделать счастливою малейшую часть» человечества, истреблять
другую, если в существующей действительности «для избранных есть блаженство,
когда большая часть и не подозревает его возможности»? (XII, 69). Разве не сам
Белинский бросал вызов «Егору Федорычу» - Гегелю: «Я не хочу счастия и даром,
если не буду спокоен насчет каждого из моих братии по крови, -костей от костей
моих и плоти от плоти моея» (XII, 23)? Разве не он решительно протестовал
против того, что «дисгармония есть условие гармонии»?
Белинский мечтает о
времени, «когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы» (XII, 70).
Главное условие построения справедливого общества - «воспитание в
социальности», «через социальность» (XII, 71). И тут опять возникает мысль о
«кровавой любови» Марата к свободе. Нет ничего выше и благороднее, как
способствовать развитию социальности, но смешно и думать, заявляет мыслитель,
«что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов,
без крови. Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастию. Да и что кровь
тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов» (XII, 71).
В письме к Боткину от 8
сентября 1841 г. Белинский так определил особенности своего идейного развития:
«Ты знаешь мою натуру: она вечно в крайностях и никогда не попадает в центр
идеи. Я с трудом и болью расстаюсь с старою идеею, отрицаю ее донельзя, а в
новую перехожу со всем фанатизмом прозелита. Итак, я теперь в новой крайности -
это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом
вопросов, альфою и омегою веры и знания» (XII, 66).
Отношение Белинского к
идее социализма - непростой вопрос. Несомненно, что он увлечен был ею в начале
40-х гг. «с подачи» французских социалистов. Отношение к этой идее послужило
основанием для размежевания «западников». Грановский и его единомышленники были
противниками социализма. Союзником же Белинского стали Герцен и Огарев, которые
также были сторонниками идеи социализма.
В критическом обзоре
романа Эжена Сю «Парижские тайны» (1844) и в письмах второй половины 40-х гг.
Белинский резко критикует буржуазные порядки в Западной Европе. «Я знаю, -
заявляет он, - что владычество капиталистов покрыло современную Францию вечным
позором...» (XII, 447). Будучи в Силезии, Белинский возмущается положением
пролетариата. Поэтому-то он на стороне оппозиции буржуазному обществу.
Социализм представляется Белинскому как общество высшей справедливости и
гуманности.
Страницы: 1, 2, 3, 4 |