Шпаргалка: Все изложения
Голландские художники очень умело
пользовались светотенью и тончайшими переходами цвета, и потому так объемны
стеклянные бокалы, в которых поблескивает налитое вино. А как хорошо они
изображали металлический блеск посуды и матовость глиняных кувшинов! Художники
увидели возвышенную красоту в самых простых, обыденных вещах. Они передали не
только красоту вещей, но и свое восхищение ими.
Все эти предметы, изображенные на полотнах,
помогают увидеть как бы кусочек жизни того времени:
посуду, которой тогда пользовались,
обстановку комнат, обычаи и привычки.
Эти натюрморты были небольшими по размеру,
и художников, писавших их, потом назвали «малые голландцы».
Они-то и являются родоначальниками
натюрморта.
Большую любовь к земле, к ее чудесным
плодам можно видеть в натюрмортах русского художника Петра Петровича
Кончаловского. Он с детства с увлечением рисовал овощи, плоды и цветы. И эта
страсть осталась у него на всю жизнь.
П. П. Кончаловский говорил своим ученикам:
«Цветок нельзя писать «так себе», простыми
мазочками, его надо изучать так же глубоко, как и все другое. Цветы — великие
учителя художников: чтобы постигнуть и разобрать строение розы, надо положить
не меньше труда, чем при изучении человеческого лица».
(Е. О. Каменева. Твоя палитра.) (415
слов.) №32 И прахом своим
В густом тонкоствольном осиннике я увидел
серый в два обхвата пень. Пень этот сторожили выводки опят с рябоватыми
шершавыми шляпками. На срезе пня мягкою шапкою лежал линялый мох, украшенный
тремя или четырьмя кисточками брусники. И здесь же ютились хиленькие всходы
елочек. У них было всего по две-три лапки и мелкая, но очень колючая хвоя. А на
кончиках лапок все-таки поблескивали росинки смолы и виднелись пупырышки
завязей будущих лапок. Однако завязи были так малы и сами елочки так
слабосильны, что им уже и не справиться было с трудной борьбой за жизнь и
продолжать рост.
Тот, кто не растет, умирает! — таков закон
жизни. Этим елочкам предстояло умереть, едва-едва народившись. Здесь можно было
прорасти. Но нельзя
выжить.
Я сел возле пенька и заметил, что одна из
елочек заметно отличается от остальных, она стояла бодро и осанисто посреди
пня. В заметно потемневшей хвое, в тоненьком смолистом стволике, в бойко взъерошенной
вершинке чувствовались какая-то уверенность и вроде бы даже вызов.
Я запустил пальцы под волглую шапку мха,
приподнял ее и улыбнулся: «Вот оно в чем дело!»
Эта елочка ловко устроилась на пеньке. Она
веером развернула липкие ниточки корешков, а главный корешок белым шильцем
впился в середину пня. Мелкие корешки сосали влагу из мха, и потому он был
такой линялый, а корешок центровой ввинчивался в пень, добывая пропитание.
Елочка долго и трудно будет сверлить пень
корешком, пока доберется до земли. Еще несколько лет она будет в деревянной
рубашке пня, расти из самого сердца того, кто, возможно, был ее родителем и кто
даже после смерти своей хранил и вскармливал
дитя.
И когда от пня останется лишь одна труха,
и сотрутся следы его с земли, там, в глубине, еще долго будут преть корни
родительницы-ели, отдавая молодому деревцу последние соки, сберегая для него
капельки влаги, упавшие с травинок и листьев земляники, согревая его в стужу
остатным теплым дыханием прошедшей жизни.
Когда мне становится невыносимо больно от
воспоминаний, а они не покидают, да и никогда, наверное, не покинут тех, кто
прошел войну, когда снова и снова передо мной встают те, кто пал на поле боя, а
ведь были среди них ребята, которые не успели еще и жизни-то как следует
увидеть, ни полюбить,
ни насладиться радостями мирскими и даже
досыта поесть, — я думаю о елочке, которая растет в лесу на пне.
(В. П. Астафьев.) (370 слов.)
№33 Любовь, уважение, знание
Как относиться к историческому и
культурному наследию своей страны? Всякий ответит, что доставшееся нам
наследство надо оберегать. Но жизненный опыт пробуждает в памяти иные,
грустные, а порой и горестные картины.
Довелось мне как-то побывать на
Бородинском поле вместе с замечательным человеком — реставратором Николаем
Ивановичем Ивановым. Он уже и позабыл, когда уходил в отпуск: не может ни дня
прожить без Бородинского поля!.. Мы с Николаем Ивановичем обнажили головы перед
памятниками, что были воздвигнуты на Бородинском поле благодарными потомками. И
это здесь, на поле нашей славы, в 1932 году произошло невиданное поругание
народной святыни:
был взорван чугунный памятник на могиле
Багратиона. Сделавшие это совершили преступление против самого благородного из
чувств — признательности герою, защитнику национальной свободы России,
признательности русских брату-грузину. А как расценить тех, кто примерно тогда
же намалевал гигантскую надпись на стене монастыря, построенного на месте
гибели другого героя — Тучкова: «Довольно хранить остатки рабского прошлого!» Я
родился и большую часть жизни прожил в Ленинграде. В своем архитектурном облике
город связан с именами Растрелли, Росси, Кваренги, Захарова, Воронихина. По
дороге с главного ленинградского аэродрома стоял Путевой дворец Растрелли.
Замечательно: первое большое здание города несло печать выдающегося таланта.
Дворец был в очень плохом состоянии — стоял близко от линии фронта, но наши
бойцы сделали все, чтобы сохранить его. Прикоснись к нему руки реставраторов —
и какой праздничной стала бы увертюра к Ленинграду. Снесли! Снесли в конце
шестидесятых годов. И ничего нет на этом месте. Пусто там, где он стоял, пусто
в душе, когда это место проезжаешь. И — горько, потому что утрата любого
памятника культуры невосстановима: они ведь всегда индивидуальны, материальные
приметы прошлого всегда связаны с определенной эпохой, с конкретными мастерами.
«Запас» памятников культуры, «запас»
культурной среды крайне ограничен в мире, и он истощается со все
прогрессирующей скоростью. На земле остается все меньше места для памятников
культуры и не потому, что меньше становится земли. Все дело в том, что к
патриотизму слишком долго призывали, а его надо воспитывать с самого раннего
возраста.
Любовь к родному краю, к родной культуре,
к родному селу или городу, к родной речи начинается с малого — с любви к своей
семье, к своему жилищу, к своей школе. И еще — с уважения к таким же чувствам
людей, которые тоже любят свой дом, свою землю, свое — пусть и непонятное тебе
— родное слово.
Вот эти важнейшие человеческие качества и
поможет тебе открыть в своей душе история: любовь, уважение, знание.
(Д. С. Лихачев. Письма о добром и
прекрасном.) (383 слова.)
№34
Орфей любил юную Эвридику, и сила этой
любви не имела себе равных. Однажды, гуляя по лугу, Эвридика нечаянно наступила
на змею. Вскрикнула Эвридика и упала. Лицо девушки побледнело. Ясный лоб
покрылся испариной, закатились светлые очи.
На крик прибежал Орфей и увидел свою
невесту. Ударил певец по струнам кифары, но не открыла Эвридика глаз, не
потянулась к нему, как прежде. Долго оплакивал Орфей любимую. И решил он
спуститься в подземный мир, чтобы вернуть Эвридику и соединиться с нею. Ничего
Орфей не взял с собой, кроме кифары и нераспустившейся веточки вербы.
Спустился он к берегам священного Стикса,
за которым лежал мир мертвых. Вот и Харон. Но когда Орфей сделал шаг к ладье,
то натолкнулся на весло, поставленное поперек. Старый лодочник знал свое дело:
«Царство мертвых не для живых. Явишься, когда придет твое время!»
Рванул певец струны кифары, и над царством
вечного безмолвия зазвучала песня прекрасного верхнего мира. Опустил Харон свое
весло и, опершись на него, прислушался к неведомым звукам. Не прекращая петь,
вступил Орфей в ладью, и вот он уже на другом берегу. Навстречу песне бежали
толпы теней, а за ними гнался ужасный подземный пес Кербер. Услышав пение,
Кербер замедлил свой бег и замер, как земная собака по знаку охотника.
Вот и трон великих владык подземного мира
Аида и Персефоны. Остановившись перед ними, запел Орфей лучшую из своих песен —
песню о любви. И пока пел, веточка вербы, которую он принес, распустилась. Из
лопнувших почек показались зеленые листочки. Как упоителен запах свежей зелени,
не ведающей смерти и тлена! Слезы навернулись на глаза
Персефоны.
Замерла песня, и наступило глубокое
молчание.
И прозвучал в нем голос Аида:
— Что ты просишь, пришелец?
_ Я пришел ради моей возлюбленной Эвридики, пребывающей в мире
теней. Танат (Смерть) похитил ее у меня на заре любви. Тебе ли не знать, что
все мы сюда придем. Вернется она под твою власть, и я явлюсь вместе с нею. На
время прошу ее у тебя. Дай испытать Эвридике радость жизни.
— Пусть будет по-твоему, — молвил Аид. — Веди Эвридику в верхний
мир. Она пойдет за тобой, а ты за Гермесом. Только помни: оглянешься — дар
будет отнят.
Привел Гермес тень Эвридики. Бросился к
ней певец, но бог, провожатый душ, его остановил:
— Имей терпение!
И двинулись они в путь. Миновали царство
Аида. Харон их взял на ладью, и вот уже Стикс позади. Вверх поднималась крутая
тропинка. Гермес шел впереди. Орфей за ним. Уже забрезжил свет. Волнение
охватило Орфея. Не отстала ли Эвридика? Не осталась ли в царстве мертвых?
Замедлил движение герой. Прислушался. Но тени ходят беззвучно. До верхнего мира
оставалось несколько шагов, но не выдержал Орфей и оглянулся. Он ничего не
увидел, но уловил легкое дуновение. Аид отнял свой дар. И сам Орфей был тому
виной. Снова к Стиксу спустился Орфей, надеясь вновь умолить подземных богов.
Но милость дается лишь один раз...
(По А. И. Немировскому. Мифы Древней
Эллады.) (453 слова.) №35
Художнику, задумавшему историческую
картину, нужно хорошо знать эпоху, в которую происходило событие. Когда Суриков
приступил к работе над «Боярыней Морозовой», он прочитал много книг на эту
тему, изучал памятники старины в музеях, ходил по Москве и жадно всматривался в
Кремль, в храм Василия Блаженного. Он говорил: «Я на памятники, как на живых
людей, смотрел, — расспрашивал их: «Вы видели, вы слышали, вы свидетели».
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21 |