Реферат: Образ немца в русской литературе
Н.В. Гоголь,
сравнивая особенности литературной жизни во Франции и Германии, отдавал
предпочтение последней. По его мнению, любое литературное известие во Франции
почти сразу же "канет в Лету вместе с объявлениями газетными о пилюлях и
новоизобретенной помаде красить волосы, и больше не будет о том и речи".
Задумываясь о судьбе переведенных на немецкий язык "Мертвых душ",
Гоголь писал в 1846 году: "В Германии распространяемые литературные толки
долговечней" (Гоголь 1967, с. 292).
Вместе
с тем в русской литературе часто критиковались ограниченные духовные запросы
обывателей-немцев. "Дела прежде всего!" – заявляет г-н Клюбер в "Вешних
водах" Тургенева (Тургенев 1968, с. 173). Зоя Никитична Мюллер в
романе Тургенева "Накануне" настолько ограничена, что Елена Стахова "решительно
не знала, о чем ей говорить с Зоей, когда ей случалось остаться с ней наедине"
(Тургенев 1968, с. 176).
Немецкий
характер часто оказывался грубым, солдафонским. И.С. Тургенев блистательно
изобразил происшествие у Царицынских прудов в романе "Накануне".
Определения, относящиеся к немцам, подчеркнуто негативны и весьма характерны – "краснорожие",
"приехавшие покнейпировать", "с бычьей шеей и бычачьими
воспаленными глазами" (Тургенев 1968, с. 223–225).
В
немецком характере русский человек сразу выделял житейский практицизм. В
тургеневском очерке "Смерть" немец-управляющий жалеет о поваленных
бурей дубах – "и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил",
в то время как десятский мужик Архип "не горевал нисколько" (Тургенев
1968, с. 200), "он даже не без удовольствия через них перескакивал и
прутиком по ним постегивал" (Тургенев 1968, с. 201). Карл Иваныч в "Детстве"
Толстого представляет к оплате счет за подарки, сделанные им хозяйским детям:
он как немец четко разделяет частную жизнь и службу. Позднее А.П. Платонов
в "Рассказе о мертвом старике" скажет резче: немцы – это "алчный,
единоличный народ; все к себе в котомку норовит сунуть что-нибудь" (Платонов
1987, с. 99). Разница между русским и германским менталитетом хорошо
заметна, платоновский герой так характеризует немцев: "это народ
догадливый", но не тот, без которого скучно было бы жить… (Платонов 1989,
с. 99–100)
К.С. Федин
в автобиографическом повествовании "Я был
актером" воспроизводит любопытный разговор с немкой, сдававшей комнаты в
найм. Эта немка посылает в подарок своему квартиранту, посаженному в
дрезденскую королевскую тюрьму, банку яблочного мармелада, но в то же время
говорит:
"–
Господин Розенберг остался мне должен за комнату. Я
надеюсь, когда его отпустят из заключения, он отдаст долг.
Ведь в заключении не будет никаких расходов, и у господина Розенберга должны
скопиться деньги, не так ли?
– Да,
– сказал я, – если в тюрьме ему будут платить жалованье.
– Разве
там платят? – серьезно спросила она.
– Да.
Если просидишь десять лет, то при освобождении получаешь на трамвай.
Она
помолчала.
– Ах,
эти русские! – вдруг засмеялась она" (Федин 1957, с. 107).
Федин
приводит и невероятное по простоте и нелепости (для русского) "немецкое"
истолкование нескончаемости Первой мировой войны. Немец, директор театра,
объясняет в 1918 русскому актеру: "У вас на родине покончили с войной с
помощью революции. У нас это вряд ли выйдет: революция связана с большими
расходами. Мы экономны. Значит, нам ничего не остается: мы вынуждены сражаться
до победного конца" (Федин 1957, с. 107).
На
воинственность немецкого характера обратил внимание в XIX веке М.Е. Салтыков-Щедрин
в книге "За рубежом". Он сумел рассмотреть крепнувшие тенденции
немецкого милитаризма: "Берлин ни для чего другого не нужен, кроме как для
человекоубивства" (Салтыков-Щедрин, 1989, с. 71), "вся суть
современного Берлина, все мировое значение его сосредоточены в настоящую минуту
в здании… носящем название: Генеральный штаб" (там
же, с. 80). Сравним у Пастернака в "Охранной грамоте": "Берлин
показался мне городом подростков, получивших накануне в подарок тесаки и каски…"
(Пастернак 1994, с. 202).
В
начале XX века о милитаристском умопомешательстве немецкой нации напишет К.С. Федин.
Повествуя о последних месяцах Первой мировой войны, он так напишет о немцах: "И
это медленное, непреклонное, ежедневное заглатывание позиций врагами отзывалось
в тылу могильным молчанием народа, в ужасе увидавшего, что он побежден" (Федин
1957, с. 117). Федин подчеркивает – не полководец и не солдат, но весь
немецкий народ осознавал свой проигрыш
войны. И вновь из "Охранной грамоты" Пастернака, о феврале 1923 года:
"Германия голодала и холодала, ничем не обманываясь, никого не обманывая,
с протянутой временами, как за подаяньем, рукой (жест для нее несвойственный) и
вся поголовно на костылях" (Пастернак 1994, с. 228).
Спустя
два десятилетия вскроет трагедию немецкой нации и Платонов, изобразивший крах
мифа о высокой духовности немецкого народа. Немцы – бездушны, "немцы"
– это танки и автоматчики (у механизма, автомата нет
души). В рассказе "Одухотворенные люди" писатель говорит о
механистичности, запрограммированности Рудольфа Вальца: "Я
не сам по себе, я весь по воле фюрера!" – рапортует
герой (Платонов 1981, с. 231). Значащим именем (die Walze – вал,
ролик, цилиндр., иными словами – деталь механизма) автор
закрепляет свое постижение немецкого фашизма.
Русский
человек, вынужденный длительное время жить рядом с немцем, воспринимал того,
как видим, по-разному. Наряду с традиционным недоверием к иноземному началу (немцы
– синоним иноземцев) русский
человек умел оценить профессионализм немецких мастеровых людей. Неприятие
немецкой мелочности и педантизма совмещалось с заимствованием у них детально
разработанной терминологии во многих областях науки. Уже "к середине XIX
века "немецкая тема" поляризовала позиции русских мыслителей. Так,
друзья Тургенева Герцен и Бакунин видели" в немецком присутствии "бедствие
для России, искажение ее внутренней сущности;… Гончаров, напротив, полагал
наличие немцев благом для воспитания русского характера, введения его в
цивилизованное русло", – пишет В. Кантор (Кантор 1996, с. 129).
Часто
наблюдаемое в Германии, в германской среде просто не с чем было сравнивать в
среде собственной, национальной. М.М. Пришвин в "Кащеевой цепи" с
удивлением отмечал распространенность среди немцев браков, заключенных по
объявлению в газетах. Пришвин вообще продемонстрировал умение с тактом подойти
к оценке особенностей национального менталитета, когда написал: "С детства
я слышу даже от образованных русских людей о немцах, что они дураки. Никогда
не называют у нас дураками французов, англичан, итальянцев, китайцев, японцев. Я так разбираюсь в этом
противоречии, что дураками у
нас считают главным образом людей, у которых традиция преобладает над личными
качествами, что позволяет даже действительно неумному человеку провести
неглупую жизнь. У нас наоборот, не имея возможности жить чужим умом с помощью
традиции, наш дурак так исхитряется, что становится умным" (Пришвин 1984,
с. 333).
На
это высказывание Пришвина стоит обратить внимание потому, что оно словно бы
подводит итог разнообразным размышлениям о немцах и немецком характере. В XIX и
XX веках русские и немецкие судьбы слишком тесно переплелись друг с другом,
чтобы предоставить возможность стороннего взгляда.
И как следствие – оценка немецкого примера стала зависеть от умения русского
человека объективно отнестись к собственному существованию.
|