Реферат: Образ немца в русской литературе
М.Е. Салтыков-Щедрин
в книге "За рубежом" приводит блестящий диалог под названием "Мальчик
в штанах и мальчик без штанов: Разговор в одном явлении". Он метафорически
сравнивает русскую и немецкую действительность, и сравнение это бывает не
всегда выгодным для русских. Так, уже в экспозиции "детской пьесы" Салтыков-Щедрин
словно бы вспоминает выражение Н.В. Гоголя, как-то заметившего, что на
центральной площади всякого русского города обязательно присутствует огромная
лужа. Лужа как символ национальной действительности невозможна в Германии,
немец для этого слишком ориентирован на соблюдение "порядка", "закона"
(Салтыков-Щедрин 1989, с. 54–64).
"…Иногда
слабый умом и волей" – вспоминаем вновь далевское определение. Факт, что
на немцев в России часто взирали с сочувственным умилением, подозревая в них
какое-то странное несоответствие русской действительности. Русский человек
исходил в своих поступках из постижения ситуации – немец, в его глазах, пытался
первым делом выстроить философскую схему и применить ее затем к
действительности. "Правильность", как ни странно это выглядит,
оказывалась синонимом к "узости", "наивности" мышления!
П.Я. Чаадаев
в "Отрывках и афоризмах" писал: "В Германии плавают на океане
отвлечений; немец там больше на просторе, больше дома, нежели на земле.
Невоздержанность мысли доведена в Германии до последней крайности, и это не
странно: мысль отдельная, без применения, без телесности – что помешает ее
полету?"(Чаадаев 1991, с. 159)
Уже
в очерке "Гамлет Щигровского уезда" Тургенев устами героя спрашивал:"…
Какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? Что общего, скажите, между
этой энциклопедией и русской жизнью? И как прикажете применить ее к нашему
быту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию… скажу более –
науку" (Тургенев 1968, с. 263). Недоверие русского обывателя к
отвлеченной немецкой науке отразилось и в представлении Антона Карлыча
Центелера в повести "Затишье", который умудрился открыть
существование гиен в средней полосе России (Тургенев 1968, с. 171). В "Отцах
и детях" писатель вспоминает о русских студентах, которые в Гейдельберге
удивляли "наивных немецких профессоров своим трезвым взглядом на вещи"
(Тургенев 1968, с. 504). В романе "Дым" Тургенев говорит об
удивительной судьбе большой фабрики в имении Литвинова, которая была заведена
ревностным, но безалаберным барином, процветала в руках плута-купца и
окончательно погибла "под управлением честного антрепренера из немцев"
(Тургенев 1968, с. 9).
Еще
более немецкая склонность к порядку поражала русских людей, оказавшихся в самой
Германии. К.С. Федин в рассказе "Я был
актером" изображает убранство немецкой тюремной камеры, неслыханное в
русской действительности, и потому делает это весьма иронически. "На стене
камеры висели "Правила гигиены", напечатанные мелким шрифтом. В
середине правил были нарисованы зубы и рука с зубной щеткой" (Федин 1957, с. 108).
Русского
человека забавляла даже правильная речь тех немцев, что обитали в России. "Образованные
русские немцы говорили "самым правильным", почти безупречным русским
языком", – пишет о Петербурге XIX века В.В. Колесов в книге "Язык
города" (Колесов 1991, с. 52). Подобная неестественная правильность
резала слух. Ростислав Адамыч Штогшель ("Чертопханов и Недопюскин") у
Тургенева выражается "языком нестерпимо чистым, бойким и правильным" (Тургенев
1968, с. 287); в авторских ремарках к характерам действующих лиц в пьесе "Холостяк"
сказано, что Родион Карлович фон-Фонк изъясняется слишком чисто, как многие
обруселые немцы. Исключительно верно, в отличие от своего друга, говорит
по-русски в романе Гончарова "Обломов" Андрей Штольц.
В.В. Колесов
справедливо замечает, что правильная речь была необходимым условием вхождения в
русскую национальную среду (Колесов, с. 53). Однако и здесь русский
человек издевался над склонностью немцев к рационализму. Рациональное
постижение России (в том числе – и языковое) почти всегда оборачивалось
неестественностью. Приведем интересное наблюдение. Неправильная русская речь
Лемма в "Дворянском гнезде" Тургенева не вызывает раздражения и
насмешек. Объяснение простое – его слова искренни. Совсем иначе дело обстоит в
повести "Несчастная". Иоганн-Дитрих Ратч, прозывавшийся Иваном
Демьянычем (!), разражается вместо смеха "металлическим хохотом",
старательно коверкает грамматические формы, подделываясь под живую русскую
речь. "Они все так, эти обруселые немцы", – следует резюме (Тургенев
1968, с. 10).
Постигая
немецкий национальный характер, русский человек с мучительным изумлением
убеждался во взаимной бытовой непохожести двух народов. Не только вековое
недоверие православных людей к лютеранам и католикам лежало в основе этого
удивления. Историческое и географическое развитие России сформировали в русском
человеке очень важное чувство коллективизма, чувство "семейного", "гнездового"
переживания своей судьбы. Хорошо видно поэтому, как русский человек, привыкший
к непосредственному общению в коллективе, не вполне принимает немецкую
упорядоченность жизни, разделяющую людей, отдаляющую их друг от друга. На это
обращает внимание М.М. Пришвин в "Кащеевой цепи":"… B установленных
формах общения можно десятки лет ежедневно обедать с людьми и произносить одно
только слово: "Mahlzeit!"
Можно и так устроить, что ежедневно будешь говорить за столом, вечером будешь
принимать участие в домашних концертах, вместе ходить раз в неделю в театр, по
праздникам прогуливаться на велосипедах, на лодке, и так вместе съесть не один
пуд соли и все-таки оставаться совершенно неузнанным" (Пришвин 1984, с. 343).
Немецкое
общение всегда было более дистанцированным. "Оставаться неузнанным" –
очень характерное определение. "Налево от двери были две полочки: одна – наша,
детская, другая – Карла Иваныча, собственная", – писал
Толстой в "Детстве", подчеркивая общинный характер русской
действительности и тут же замечаемую на этом фоне европейскую, немецкую разделенностъ
(Толстой 1950, с. 7).
XIX
век существенно расширил контакты между немцами и русскими. Многие подданные
русского императора могли теперь взглянуть на Германию изнутри.
Путешественники, писатели, студенты отныне открывали настоящий немецкий мир.
Легенды о Германии при этом находили подтверждение себе, иногда невозможно было
отделить мир художественных представлений о немецкой жизни от реальности. Б.Л. Пастернак
уже в XX веке так писал в "Охранной грамоте" о своей марбургской
жизни: "Глядя… с балкона, можно было представить себе много подходящего.
Ганса Сакса. Тридцатилетнюю войну" (Пастернак 1994, с. 207).
Средневековье смыкалось с современностью, улицы старинных городов "готическими
карлицами лепились по крутизнам" холмов (Пастернак 1994, с. 205).
Подобная эстетизация действительности опять-таки не мешала замечать различия.
Пастернак пишет в повести об ограниченности немецкого сознания, о скованности
его некими заданными, привычными рамками. Квартирная хозяйка рассказчика не
поверила, что тот способен был пересечь Германию, чтобы в немецкой столице
сделать предложение девушке. "Мое быстрое появление налегке, как с
вечерней прогулки, с другого конца Германии не укладывалось в ее понятья. Это
показалось ей неудачной выдумкой" (Пастернак 1994, с. 217). Здесь
исподволь сравниваются и те расстоянья, которые привыкли преодолевать немцы и
русские: в Европе они ничтожны по сравнению с Россией.
В
русской среде часто встречались полярные точки зрения на немецкую культуру.
С
одной стороны, ее воспринимали как культуру ученого
мира, мира знания. Уже
в начале XIX века немецкий язык закрепил за собой статус языка науки, а Пушкин
писал в Евгении Онегине": "Он из Германии туманной привез учености
плоды" (Пушкин 1937, с. 33). П.Я. Чаадаев в шестом "Философическом
письме" называл Шлейермахера, Шеллинга "мощными умами" (Чаадаев
1991, с. 98). У Тургенева основательный немец Лемм не переносит
дилетантизм Паншина, а Базаров говорит уважительно о немцах: "Тамошние
ученые дельный народ" (Тургенев 1968, с. 21). В XX веке подобное
представление о немцах и немецком воскрешает в образе образованного инженера Крейцкопфа А.П. Платонов
("Лунная бомба"). И еще один его персонаж-немец, Штауфер, предстает
перед читателем прежде всего блестящим ученым ("
Эфирный тракт").
С
другой стороны, в представлении русских Германия могла быть страной художников,
музыкантов, поэтов… Несомненно, в этом были слышны отголоски восприятия
германской романтической культуры. Одним из подобных персонажей-романтиков стал
Шиммель из "Фауста" Тургенева, чуть позже – Лемм в "Дворянском
гнезде". А.П. Платонов писал в "Лунной бомбе": "В этот
вечер в Большом зале Филармонии был концерт знаменитого пианиста Шахтмайера,
родом из Вены. Его глубокая подводная музыка, полная того величественного и
странного чувства, которое нельзя назвать ни скорбью, ни экстазом – потрясла
его слушателей. Молчаливо расходились люди из Филармонии, ужасаясь и радуясь
новым и неизвестным недрам и высотам жизни, о которых рассказал Шахтмайер
стихийным языком музыки" (Платонов 1981, с. 354). Фамилия музыканта
сконструирована Платоновым достаточно оригинально. "Недра" и "высоты"
(вертикальная семантическая
организация образа) жизни и музыки отражаются в первой части слова – (der) Schacht
(шахта – также присутствует семантика вертикали). Вторая часть фамилии – (der) Meyer – указывает на активное человеческое начало.
Страницы: 1, 2, 3 |