Курсовая работа: Языковые средства создания гиперболы и литоты у Н.В. Гоголя
Эти сбитые в
кучу глаголы безумного движения, эти метафоры и гиперболы, оживляющие мертвые
вещи и освещающие облик города тонами бреда и фантазии, этот гром и блеск, эти
растущие на каждом шагу дома, дрожащие мосты, фантастические стены и
гиперболические тысячи войдут потом в «Невский проспект».[56]
Так
неразрывно сцеплены у Гоголя уже в «Вечерах» «высокое» пафоса и идеала с
«низменным» существующего. Поэтому острый метафорический образ, гипербола,
яркая игра словесных красок патетики «Вечеров» как бы в обратном зеркальном
отражении повторены и в юмористическом сказе антипатетических эпизодов той же
книги. Грандиозные гиперболы образов «Страшной мести» (Н-р, гигантский Днепр
эпического идеала) опрокидывается в «Пропавшей грамоте» такими, например,
формулами литоты: «Ну, сами знаете, что в тогдашние времена, если собрать со
всего Батурина грамотеев, то нечего и шапки подставлять, - в одну горсть можно
было всех уложить». Напряженно – поэтическая образность героических картин
первой повести отражается во второй в обратном характере таких фраз, как в
описании поездки деда: «… и поднял такую за собой пыль, как будто бы пятнадцать
хлопцев задумали посреди улицы играть в кашу».
Скрытая сила
высокого, заключенная в героях гоголевской повести, выявлена в теме любви. Ведь
«Старосветские помещики» - это, собственно, повесть о любви. Сюжет повести
основан на старинном мотиве «любви после смерти», любви, которая «сильна, как
смерть», тема повести – это как бы гимн высокой подлинности человеческого
чувства.[57]
В одном месте
повести уже в конце ее, Гоголь прямо говорит о дурмане романтических страстей,
называя «долгую медленную» привязанность всей жизни привычкой, то есть чем-то
пронизывающим всю жизнь, глубоко охватывающим её. Он противопоставляет такую
привычку страсти и вопрошает: «Или все сильные порывы, весь вихорь наших
желаний и кипящих страстей только следствие нашего яркого возраста и по тому
одному кажутся глубоки и сокрушительны?»
Гоголь
выделяет особым абзацем один торжественный патетический период, широко
развернувшийся по законам высокого ораторства; этот период несет опять и
«высокую» инверсию («когда возвратился он домой»), лирические повторения и
лексику высокой лирики; вот этот период: «Но когда возвратился он домой, когда
увидел, что пусто в его комнате, что даже стул, на котором сидела Пульхерия
Ивановна, был вынесен, - он рыдал, рыдал сильно, рыдал неутешно, и слезы, как
река, лились из его тусклых очей».
Здесь каждый
штрих поддерживает силу напряжение высокого трагизма, и опять лестница
усиливающего повтора: «рыдал – рыдал…», и гиперболическое поэтическое сравнение
«как река», и поэтическое слово «лились» – и уже не глаза, а «очи» высокого
героя. И эта же высокая патетика любви будет проведена Гоголем до конца
повести.[58]
Слезы при
воспоминании о покойнице истолкованы Гоголем так же высоко, - ибо и через пять
лет его горе так же неутешно и возвышенно: «… он сидел бесчувственно держал
ложку, и слезы, как ручей, как немолчно точущий фонтан, лились, лились, ливмя
на застилавшую его салфетку».
С такой же
определенностью, с какою Гоголь вскрывает поэтически возвышенную сущность своих
героев, он обнаруживает ничтожество реального осуществления этой сущности.
Главным образом они едят, и все вокруг них погружено в это же занятие, все спит
духовно, все опустилось в тупую, животную жизнь. «Девичья была набита…
девушками… которые бегали на кухню и спали», комнатный мальчик «если не ел, то
уж верно спал» и самая масса мух, в страшном множестве населявших комнаты, «как
только подавали свечи… отправлялись на ночлег».
В чудовищном
изобилии еды погрязла и утонула вся усадьба. «Всей этой дряни наваривалось,
насаливалось, насушивалось такое множество, что …они потопили бы … весь двор».
В «Тарасе
Бульбе» и повести о двух Иванах сопоставлены и противопоставлены не два хороших
человека (Тарас и Остап) с двумя дурными (Иваны), а высокий героический уклад
жизни с пошлым ничтожным. «Шаровары Ивана Никифоровича…заняли собой половину
двора», а казацкие шаровары – «шириною с Черное море», при этом – комическая,
реализация традиционно – поэтической метонимии «перо», приводящая к
столкновению «поэтического» – перо вяло – с вещественным – с тонким расчетом.
«Нет! Не смогу!… Дайте мне другое перо! Перо мое вяло, мертво, с тонким
расчетом для этой картины!»
Могучие
характеры «Тараса Бульбы» – это у Гоголя следствие уклада жизни, воспитавшей
эти характеры. «Бульба был упрям страшно». Изображение причин зарождения
казачества героизирует казачество; «грозные соседи», глядеть прямо в очи (а не
в глаза), «бранным пламенем», «обьялся», «древле» (а не древне), и самая
блистательная эффективность суровой поэзии битв с гиперболическими метониями.
Гоголь
довольно щедро рассыпал в повести мотивы грубой жестокости и дикости эпохи,
нисколько не восхищаясь ими, вплоть до страшной свирепости запорожцев, страшных
мук и гибели, которым они подвергают врагов, и женщин, и детей, равно как и их
подвергают этим мукам: «Дыбом воздвинулся бы ныне волос от тех страшных знаков
свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы».[59]
Состав
художественных элементов петербургских повестей Гоголя определен не только
образом эпохи, культуры, даже социальных категорий, но образом конкретного и
индивидуализированного лица – не персональной личности, а лица конкретного
коллектива или суммы людей, в данном случае, столицы, Петербурга.[60]
Отсюда и
слог, и манера, и подбор деталей в петербургских повестях Гоголя. Если мы
усмотрели в них бредовые мотивы и сюжеты («Нос»), гиперболы («мириады карет,
валящихся с мостов»), в концовке «Невского проспекта» - это и есть вскрытие
злого существа Петербурга. Мириады, да еще валятся. Совсем невероятные
утверждения вроде того, что в этом городе только служащие в иностранной
коллегии носят черные бакенбарды, другие же все должны к величайшей
неприятности своей, носить рыжие, что уже совсем фантастично, нос, гуляющий по
улицам, того же самого города.
В
противоестественном мире Петербурга 1830х годов нос может занимать
ответственный пост. Или иначе: множество чтенных господ, с успехом играющих
видную роль в обществе и даже в государственном управлении, на самом деле, если
присмотреться к ним внимательнее – ничего более в себя не заключают, кроме носа
или другой бездушной части.
На этом
строится сатирическая литота, существенно свойственная манере Гоголя, ибо она
выражает одну из черт его идейно – литературной поэзии. «Откуда, умная бредёшь
ты голова?» – голова здесь поименована в порядке обозначения части вместо
целого, причем здесь на первом плане ирония «умная». «Эй ты, шляпа!», - это
литота, обращение того же типа, но здесь уже суть в том, что в облике человека
подчеркнут, выдвинут социальный или имущественный момент, выраженный в его
шляпе (а не кепке, не фуражке) и вызывающий у говорящего более или менее отчужденную
или даже неодобрительную, враждебную эмоцию – оценку. Гоголевская литота,
строящая сюжет повести «Нос», модифицирует общий смысл литоты приведенного
только что типа.[61]
Разумеется,
любое стилистическое применение литоты, как и других приемов не может отменить
семантической сущности этих тропов, заключающейся, очевидно, не в «перенесении»
значения, акте бессмысленном, невозможном и нормальному сознанию ненужном, а в
выделении, выдвижении вперед, преуменьшения многих смысловых элементов слова за
счет отодвигания в тень других. Но дело в том, что писатель использует это
движение смыслов во имя своих идейно – изобразительных целей. И если в литоте
типа «Эй ты, шляпа» подчеркивается наличие шляпы в облике человека, то в литоте
– иронии «Нос прогуливался по Невскому проспекту» – у Гоголя, в контексте всего
его изложения, подчеркивается не то, что у данного господина при ближайшем
рассмотрении ничего человеческого, кроме разве что носа, в сущности, и не было,
что не помешало ему быть важным господином, поскольку у него был чин. Именно
этого смысла аналогичную литоту мы встречаем и в «Невском проспекте», в
пассаже, идейно весьма ответственном.
Очерк о
Невском проспекте – это введение и ко всему циклу петербургских повестей. На
Невском проспекте скрыто, всё гнусное и ужасное этого средоточия зла и
выставлено лишь благолепие его, выражение авторской оценки.
Невский проспект
– это лицо столицы. На остальных улицах торжествуют «надобность и меркантильный
интерес, объемлющий весь Петербург», торжествуют «жадность, и корысть, и
надобность»… Здесь же смеющий фас, блеск.
И вот –
Невский проспект в разные часы дня; с утра по нему идут люди: старухи, нищие,
мужики, чиновники, затем – с двенадцати часов – гувернеры, дети.
Наконец
наступает главный час Невского проспекта, час знати, час важных господ и дам. И
для изображения этого-то часа Гоголь прибегает к литоте, потому что в этот
именно час статские советники – носы и выставляют свое великолепие на центральной
улице империи.[62] «Все, что вы
ни встретите на Невском проспекте, всё исполнено приличия… Вы здесь встретите
бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством
под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные как соболь или уголь…»
Следовательно,
в этот час вы встретите на Невском проспекте бакенбарды и усы, но не людей; вот
людей – то как раз здесь и нет.
Далее автор
переходит от мужчин к дамам: оказывается, в них еще менее человеческого (и еще
более «фантастического»). «Здесь вы встретите такие талии, какие даже вам не
снились никогда: тонкие, узенькие талии никак не толще бутылочной шейки;
сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы… от… дыхания вашего не переломилось
прелестнейшее произведение природы и искусства».[63]
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 |