Курсовая работа: Текстовые знаки
Р.
Барт считает цитатой любое заимствование любой части текста-донора
текстом-реципиентом (ср.: «Я упиваюсь этой властью словесных выражений, корни
которых перепутались совершенно произвольно, так что более ранний текст как бы
возникает из более позднего» [Барт 1989, с. 491]). Определение, как видим,
дается с позиции читателя-интерпретатора, который совершенно свободен в
толковании цитаты, так как она всюду и во всем, у нее нет свойств, отличающих
ее от не-цитаты – «весь текст – это раскавыченная цитата», по словам Барта. Это
– одна из формулировок максималистской версии теории интертекстуальности.
М.
Б. Ямпольский определяет цитату, основываясь на более умеренных и
конструктивных концепциях Л. Женни и М. Риффатера. Цитатой является не всякое
заимствование, а только то, которое характеризуется структурным подобием с
соответствующим фрагментом текста-донора. Из чего вытекает, что весь текст не
может быть «раскавыченной цитатой». Цитата – это аномалия, блокирующая развитие
текста. С позиции получателя это означает, что если чтение-интерпретация текста
наталкивается на неясные, непонятные фрагменты текста, то процесс понимания
ветвится. В одном случае неясность может быть преодолена путем более глубокого
анализа семантической структуры текста, в которой проблема получает свое
разрешение (тогда интертекстуальный анализ излишен – см. пример с «Утром» Н. М.
Рубцова). В другом случае, «когда фрагмент не может получить достаточно весомой
мотивировки из логики повествования, он и превращается в аномалию, которая для
своей мотивировки вынуждает читателя искать иной логики, иного объяснения, чем
то, что можно извлечь из самого текста. И поиск этой логики направляется вне
текста, в интертекстуальное пространство» [Ямпольский 1993, с. 60] (как это и
было с «Утром» А. Белого). В общем же случае цитата – «фрагмент текста,
нарушающий линеарное развитие последнего и получающий мотивировку,
интегрирующую его в текст, вне данного текста» [Там же, с. 61]. Здесь есть
место критериальным свойствам цитаты, но они принадлежат скорее не ей самой, а
зависят от интерпретаторов, одни из которых хотят и могут замкнуть
интерпретацию на самом тексте (конечно, если он это позволяет – не является
текстом с тематической недостаточностью), другие хотят выйти за пределы текста,
который может и не характеризоваться тематической недостаточностью (и тут
обнаруживаются цитаты (по Ямпольскому), не являющиеся таковыми для первых
интерпретаторов).
Н.
А. Фатеева дает цитате лингвистически обоснованное определение: «Назовем
цитатой воспроизведение двух или более компонентов текста-донора с собственной
предикацией»; цитата «может быть как эксплицитной, так и имплицитной» [Фатеева 2000,
с. 122]. Далее цитаты подразделяются на те, что с атрибуцией1, – следовательно,
маркированы самим автором – и без нее.
Существенная
разница между нелингвистическими трактовками цитаты «от Барта до Ямпольского» и
точкой зрения Н. А. Фатеевой в том, что в первом случае цитата понимается по
преимуществу функционально, во втором – не только функционально, но и
субстанционально: является как минимум двумя компонентами (словами?)
текста-донора, которые могут быть формально отмечены кавычками, шрифтовыми
выделениями, метатекстовым комментарием и т. п.
Субстанциональный
статус цитаты не позволяет расценивать текст, если это не центон, как только «коллекцию
цитат»2. Впрочем, на этом не настаивают и сторонники «умеренной»
интертекстуальности. Речь идет о том, что цитата, подрывая линеарное восприятие
текста, стимулирует такие интертекстуальные экскурсы читателя-интерпретатора,
которые при успешном их завершении приводят не просто к восстановлению
целостности смысла текста, но и к его обогащению («конструктивная
интертекстуальность» по И. П. Смирнову): «Степень приращения смысла в этом
случае и является показателем художественности интертекстуальной фигуры»
[Фатеева 2000, с. 39].
Допустим,
«степень приращения смысла» текста-реципиента в результате его
интертекстуальных связей оказалась максимально возможной – такой текст нужно
считать «высокохудожественным». Но это значит, что его цельность полностью неаддитивна,
ведь обогащенный смысл текста перекрывает сумму заимствованных смыслов. Стало
быть, для его адекватного прочтения обращение к интертекстуальному пространству
текстов-доноров либо необязательно, либо необходимо в минимальной мере. К
подобным текстам относится подавляющее большинство из тех, что принято называть
классическими. В них, разумеется, присутствуют цитаты, но ни понимание, ни
интерпретация классических текстов не осуществляются под знаком
интертекстуальности. Поэтому текстовые знаки, которые принято считать
интертекстуальными, знаками-цитатами (в нестрогом смысле) – текст в тексте,
метатекст в тексте, анаграмма – правомерно рассматривать и вне рамок теории
интертекстуальности3.
Несмотря
на то, что теория интертекстуальности «не может претендовать на
универсальность» (М. Б. Ямпольский), в литературоведении, семиотике литературы
и теории текста наблюдается ее явная экспансия. Она распространяется и на
лингвистику текста, где поначалу интертекстуальность понималась «сдержанно»,
как одно из свойств текста наряду с другими (связность, цельность,
законченность, информативность и др. – см. обзор в: [Воробьева 1993, с. 28,
48-50]), или даже рассматривалась как следствие текстуальности – «средство
контроля коммуникативной деятельности в целом» [Beaugrande, Dressler 1981, p. 215].
Привнесение же извне (философия, литературоведение) агрессивной идеологии
приводит к искаженному видению объекта: «Полное уничтожение „конструкции“, –
пишет Б. М. Гаспаров, – имеет результатом то, что сама „деконструкция“ становится
абсолютом, жестко – и вполне предсказуемым образом – диктующим, как „следует“
обращаться с интерпретируемым объектом. Ученому новой формации не приходится
долго „искать“ в избранном предмете мозаичность, противоречия, гетероглоссию,
всевозможные смысловые игры; он „находит“ их с той же неотвратимостью, с какой
его предшественник находил в том же предмете структуры, инварианты, бинарные
оппозиции» [Гаспаров 1996, с. 35]. На этом фоне возврат к тексту как автономной
самоценности нет оснований расценивать в качестве своего рода
эпистемологического упрямства. Наоборот, где-то на этом пути видится
преодоление «усталости эклектики» постмодернизма в культуре вообще (см. о
«субъективной демиургии» у Д. И. Руденко [2001]) и в теории текста, где вопрос
может, например, быть поставлен так: «Ни сам автор, ни его адресат не в
состоянии учесть все резонансы смысловых обертонов, возникающие при бесконечных
столкновениях бесчисленных частиц смысловой ткани, так или иначе фигурирующих в
тексте. Но и автор, и читатель, и исследователь способны – с разной степенью
отчетливости и осознанности – ощутить текст в качестве потенциала смысловой
бесконечности: как -динамическую „плазменную“ среду, которая, будучи однажды
создана, начинает как бы жить своей жизнью, включается в процессы самогенерации
и регенерации. Таков парадокс языкового сообщения-текста...: открытость,
нефиксированность смысла, бесконечность потенциала его регенераций не только не
противоречит закрытому и конечному характеру текста, но возникает именно в силу
этой его конечности, создающей герметическую камеру, в которой совершаются
„плазменные“ смысловые процессы» [Гаспаров 1996, с. 346].
Рассматривая
интертекстуальное пространство, объединяющее разные в типологическом плане
тексты, нельзя не заметить, что максимумом интертекстуального потенциала
обладает вовсе не художественный текст. Еще большего внимания к межтекстовой
среде, еще большего ее знания и памяти о ней требуют учебный, некоторые виды
юридического и особенно научный тексты. «Так, научный дискурс сплошь
интертекстуален, можно сказать, целиком покоится на „чужом слове“...» [Ревзина
2001, с. 61]. Классический художественный текст представляет собой
противоположность названным типам текстов, и это очевидно как раз с позиций
авангарда: «Классика – это значит, что в произведении искусства уже есть все –
то все, которое отовсюду, – но этому всему совершенно точно определено место в
строжайшей иерархии, так организующей шедевр, что никакая деталька (а имя им
легион) не лезет в глаза. Классика есть целостность, космос, вера, а не
раздробленность, не хаос и не цинизм» [Дали 1998, с. 309].
В
системе Пирсовых координат «икона-индекс-символ» цитата занимает промежуточное
положение между индексом и символом.
Цитата
по Ямпольскому – это текстовый знак, у которого на основе нарушения
семантической связности между его значением как символа и контекстом
текста-реципиента активизируется индексальная составляющая (вторичная
индексальность).
Цитата
с атрибуцией – это символический текстовый знак с сопутствующими ему индексами
(имя автора текста-донора, его заголовок, кавычки и т.п.); чем больше объем
цитаты, тем больше вес ее символической составляющей.
Цитаты
без атрибуции являются либо текстовыми знаками с вторичной индексальностью,
либо символическая составляющая знака-цитаты в значительной степени или
полностью подавляет его индексальную составляющую (так, например, у Л. Н. Толстого
в «Воскресении» цитаты из протоколов судебных заседаний полностью
ассимилированы текстом-реципиентом). Поскольку большинство цитат в художественном
тексте дается без атрибуции, символическая семантика обсуждаемых текстовых
знаков полностью господствует над индексальной (тогда как, скажем, в научных
текстах картина иная). Немаловажно, что цитата при этом обладает «собственной
предикацией» (Н. А. Фатеева), то есть ее семантика существенно деформируется
средой текста-реципиента (в научном и юридическом тексте или тексте документа
это недопустимо).
Если
символическая составляющая цитаты целиком доминирует над индексальной, то
цитата является текстовым знаком, выполняющим функцию внутритекстовой связности
текста-реципиента. При обратном соотношении символичности и индексальности
цитата – это прежде всего средство интертекстуальной связности между текстом
(текстами)-донором и текстом-реципиентом, внутри которого она также включается
в процессы связности. Между двумя данными случаями располагаются промежуточные.
Рассмотрим один из них.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11 |