Курсовая работа: Композиционная роль Собора Парижской Богоматери в одноимённом романе В. Гюго
В полном
соответствии с историей, Людовика XI показан в романе
как жестокий, лицемерный и расчётливый монарх, который чувствует себя лучше всего
в маленькой келье одной из башен Бастилии, носит потёртый камзол и старые чулки,
хотя, не жалея, тратит деньги на своё любимое изобретение - клетки для государственных
преступников, метко прозванные народом "дочурками короля".
При всей
реалистичности этой фигуры автор "Собора Парижской богоматери" и здесь
не забывает подчеркнуть резкий контраст между внешним благочестием и крайней жестокостью
и скупостью короля. Это прекрасно выявляется в характеристике, которую даёт ему
поэт Гренгуар:
"Под
властью этого благочестивого тихони виселицы так и трещат от тысяч повешенных, плахи
от проливаемой крови, тюрьмы лопаются, как переполненные утробы! Одной рукой он
грабит, другой вешает. Этот прокурор господина Налога и государыни Виселицы".
Введя вас
в королевскую келью, автор делает читателя свидетелем того, как король разражается
гневной бранью, просматривая счета на мелкие государственные нужды, но охотно утверждает
ту статью расходов, которая требуется для свершения пыток и казней. ("…Вы нас
разоряете! На что нам такой придворный штат? Два капеллана по десять ливров в месяц
каждый и служка в часовне по сто су! Камер-лакей по девяносто ливров в год! Четыре
стольника по сто двадцать ливров в год каждый! Надсмотрщик за рабочими, огородник,
помощник повара, главный повар, хранитель оружия, два писца для ведения счетов по
десять ливров в месяц каждый! Конюх и его два помощника по двадцать четыре ливра
в месяц! Старший кузнец - сто двадцать ливров! А казначей - тысяча двести ливров!
Нет, это безумие! Содержание наших слуг разоряет Францию!
Анри Кузену
- главному палачу города Парижа, выдано шестьдесят парижских су на покупку им, согласно
приказу большого широкого меча для обезглавливания и казни лиц, приговорённых к
этому правосудием за их провинности, а также на покупку ножен и всех полагающихся
к нему принадлежностей; а равным образом и на починку и подновление старого меча,
треснувшего и зазубрившегося при совершении казни над мессиром Людовиком Люксембургским,
из чего со всей очевидностью следует…
Довольно,
- перебил его король. - Очень охотно утверждаю эту сумму. На такого рода расходы
я не скуплюсь. На это никогда не жалел денег.", - заявляет он.)
Но особенно
красноречива реакция французского монарха на восстание парижской черни, поднявшейся,
чтобы спасти от королевского и церковного "правосудия" бедную цыганку,
ложно обвинённую в колдовстве и убийстве.
Создавая
как бы художественную энциклопедию средневековой жизни, Гюго недаром вводит в роман
целую армию парижской голодьбы, нашедшей пристанища в диковинном дворе чудес в центре
старого Парижа. На протяжении всего средневековья нищие и бродяги были ферментом
возмущения и бунта против высших феодальных сословий. Королевская власть с самого
начала своего существования повела борьбу с этой непокорной массой, постоянно ускользавшей
из сферы её влияния. Но несмотря на декреты и многочисленные законы, присуждавшие
виновных в бродяжничестве и нищенстве к изгнанию, пытке на колесе или сожжению,
ни один из французских королей не смог избавиться от бродяг и нищих. Объединённые
в корпорации, со своими законами и установлениями, никому не покорные бродяги образовывали
порой нечто вроде государства в государстве. Примыкая к ремесленникам или крестьянам,
восстававшим против своих сеньоров, эта мятежная масса часто нападала на феодальные
замки, монастыри и аббатства. История сохранила немало подлинных и легендарных имён
предводителей армий этих оборванцев. К одной из подобных корпораций принадлежал
в своё время и талантливейший поэт XV века Франсуа Вийоп,
в стихах которого очень заметен дух вольности и мятежа, свойственный этой своеобразной
богеме средневековья.
Штурм собора
Парижской богоматери многотысячной толпой парижской голытьбы, изображенной Гюго
в его романе, носит символический характер, как бы предвещая победоносный штурм
Бастилии 14 июля 1789 года.
Штурм собора
проявляется в тоже время и хитрую политику французского короля по отношению к разным
социальным сословиям его королевства. Мятеж парижской черни, ошибочно принятый им
в начале за восстание, направленное против судьи, который пользовался широкими привилегиями
и правами, воспринимается королем с едва сдерживаемой радостью: ему кажется, что
его "добрый народ" помогает ему сражаться с его врагами. Но лишь только
король узнает, что чернь штурмует не судейский дворец, а собор, находящийся в его
собственном владении, - тут "лисица превращается в гиену". Хотя историк
Людовика XI Филипп де Коммин назвал его
"королем простого народа", Гюго, отнюдь не склонный верить подобным характеристикам,
прекрасно показывает, в чем состоят подлинные стремления короля. Королю важно лишь
использовать народ в своих целях, о может поддержать парижскую чернь лишь постольку,
поскольку она играет ему на руку в его борьбе с феодализмом, но жестока расправляется
с нею, как только она встает на пути его интересов. В такие моменты король и феодальные
властители оказываются вместе с церковниками по одну сторону баррикад, а народ остаётся
по другую. К этому исторически верному выводу приводит трагический финал романа:
разгром мятежной толпы королевскими войсками и казнь цыганки, как требовала церковь.
Финал
"Собора Парижской богоматери", в котором гибнут страшной смертью все его
романтические герои - и Квазимодо, и Клод Фролло, и Эсмеральда, и её многочисленные
защитники из Дворца чудес, - подчёркивает драматизм романа и раскрывает философскую
концепцию автора. Мир устроен для радости, счастья, добра и солнца, как понимает
его маленькая плясунья Эсмеральда. Но феодальное общество портит этот мир своими
несправедливыми судилищами, церковными запретами, королевским произволом. Высшие
сословия виновны в этом перед народом. Вот почему автор "Собора Парижской богоматери"
оправдывает революцию, как очищение и обновление мира.
Не только
штурм собора напоминает в романе о штурме Бастилии, но и пророческие слова мэтра
Копеноля предсказывают королю Людовику XI великую революцию. Копеноль объявляет, что "час народа"
во Франции "ещё не пробил", но он пробьёт, "когда с адским гулом
рухнет башня". И помрачневший король, помещенный художником в одну из башен
Бастилии, чтобы это пророчество носило более зримый характер, похлопывает рукой
по толстой стене башни и задумчиво вопрошает: "Ведь ты не так-то легко падёшь,
моя добрая Бастилия".
Философская
концепция Гюго 30-х годов - мир, созданный по антитезе прекрасного, солнечного,
радостного и злого, уродливого, бесчеловечного, искусственно навязанного ему светскими
и духовными властями, - ощутимо сказывается в романтических художественных средствах
"Собора Парижской богоматери".
Всевозможные
ужасы, наполняющие произведение, - вроде "крысиной норы", куда навечно
замуровывают себя кающиеся грешники, или камеры пыток, в которой терзают бедную
Эсмеральду, или же страшного Монкофона, где обнаружат сплетённые скелеты Эсмеральды
и Квазимодо, чередуются с великолепным изображением народного искусства, воплощением
которого является не только собор, но и весь средневековый Париж, описанный как
"каменная летопись" в незабываемой "Париж с птичьего полёта".
Гюго словно
рисует то тонким карандашом, то красками картину средневекового Парижа с тем присущим
ему чувством цвета, пластики и динамики, которое проявилось у него начиная с
"Восточных мотивов". Художник различает и передаёт читателю не только
общий вид города, но и мельчайшие детали, все характерные подробности готического
зодчества. Здесь и дворцы Сен - Поль и Тюильи (который принадлежит уже не королю,
а народу, так как "его чело дважды отмечено…революцией"), и особняки и
аббатства, и башни, и улицы старого Парижа, запечатлённые в яркой и контрастной
романтической манере (воздушное и чарующее зрелище дворца Ла Турнель с его высокоствольным
лесом стрел, башенок и колоколен и чудовищная Бастилия с её пушками, торчащими между
зубцов наподобие чёрных клювов). Зрелище, которое Гюго нам показывает, одновременно
и ажурно (так как художник заставляет читателя смотреть на Париж сквозь лес шпилей
и башен), и красочно (так он обращает его внимание на Сену в зелёных и жёлтых переливах,
на голубой горизонт, на игру теней и света в мрачном лабиринте зданий, на чёрный
силуэт, выступающий на медном небе заката), и пластично (ибо мы всё время видим
силуэты башен или острые очертания шпилей и коньков), и динамично (так читателю
предлагается "разлить" по необъятному городу реку, "разорвать"
её клиньями островов, "сжать" арками мостов, "вырезать" на горизонте
готический профиль старого Парижа да ещё "заставить колыхаться" его контуры
в зимнем тумане, цепляющемся за бесчисленные трубы). Писатель как бы поворачивает
на глазах создаваемую панораму и дорисовывает её, взывая к воображению читателя;
ставит её в разные ракурсы, обращается к разным временам года или часам дня, предваряя
в этом эксперименте опыт художников импрессионистов.
Зрительный
образ старого Парижа дополняется и его звуковой характеристикой, когда в многоголосом
хоре парижских колоколов "густой поток звучащих колебаний… плывёт, колышется,
подпрыгивает, кружится над городом".
"…Первый
удар медного языка о внутренние стенки колокола сотрясал балки, на которых он висел.
Квазимодо, казалось вибрировал вместе с колоколом. "Давай!" - вскрикивал
он, разражаясь бессмысленным смехом. Колокол раскачивался всё быстрее, и по мере
того как угол его размаха увеличивался, глаз Квазимодо, воспламеняясь и сверкая
фосфорическим блеском, раскрывался всё шире и шире.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 |