Дипломная работа: Художественное время в поэзии В.А. Жуковского
Очень интересно, что
историческое время «Одиссеи» в переводе В. А. Жуковсокго тесно переплетается с
современной ему картиной времени. Это было время революций, которые сам
Жуковский искренне ненавидел, и противовес видел лишь в сохранении твердой,
«патриархальной» руки самодержавия.
Можно назвать немало
примеров переноса современных поэту исторических реалий в текст «Одиссеи».
Например, сцена расправы Одиссея с женихами у Жуковского не имеет ничего общего
с гомеровским оригиналом, ибо «изобилует вульгарными словами, снижающими эту
жуткую сцену до уровня пьяной драки».[33]
Между тем перед нами не воспроизведение вульгарной речи, но «высокий» язык
политической ругани. Ср. оценки Жуковским революционеров и депутатов
германских парламентов в письмах и статьях поэта 1848—1849 годов: «мастера
разрушения»; «оргия безначалия»; «нахально буянствующая малочисленная шайка
анархистов»; «отчаянное бешенство»; «бессмысленные возмутители»; «безумный
разбойник»; «неописанное нахальство» и т. д. и т. п.[34]
Это не низкий стиль, а
горячая злободневная полемика. Шайка горланящих женихов, несомненно,
ассоциируется поэтом с депутатами немецких ассамблей и парламентов (ср.,
например, 108 женихов во главе с наглым красавцем Антиноем и более 800
франкфуртских депутатов во главе с импозантным говоруном Генрихом фон Гагерном,
над которым Жуковский издевается в своих письмах). Разгул и грабительство
женихов – этих «святотатцев, губящих дом Одиссеев и в нем беззаконного много
творящих» – представляют для Жуковского программу революции, которую он
определяет как проповедь анархии и безбожного расхищения чужой собственности
(ср.: «как деятельно и безстыдно злоумышленники грабят общее достояние в пользу
собственную, не давая себе и труда украшать виды свои маскою пристойности»[35]).
Традиция «политической
педагогики» помогает лучше разобраться в еще одном подтексте финала «Одиссеи»
Жуковского. Здесь действуют царь Итаки, его сын Телемак и учитель последнего
Ментор (образ которого принимает Паллада). Эта сцена, как представляется,
разыгрывает «в лицах» главную мысль поэта – о смысле современной политической
истории и миссии русской монархии и поэзии.
Напомним, что Жуковский
посвятил «Одиссею» своему ученику, великому князю Константину Николаевичу.
Последнего поэт называл «северным Одиссеем». В начале 1840-х годов юный
Константин совершил несколько морских плаваний, повторив однажды маршрут царя
Итаки. Великий князь командовал военными кораблями «Улисс» и «Паллада». В 1846
году он был произведен в капитаны первого ранга. Тем не менее отождествление
Одиссея с молодым князем имеет лишь внешний, сугубо комплиментарный характер.
Действительно, Константин — сын монарха и принц-путешественник, то есть не
Одиссей, а Телемак, ученик Ментора.
Но гораздо важнее, как
кажется, ассоциация с Телемаком старшего брата Константина – государя
наследника Александра Николаевича, которому Жуковский также посвятил свою
«Одиссею». Примечательно, что в письмах Жуковского к наследнику престола особое
место занимает тема нерушимого тандема отца и сына: Николай предстает здесь как
великий Кормщик, которому не страшны бури революции, а его сын – как верный
помощник и продолжатель дела родителя.
Образ царя Итаки может
быть понят как аллегория русского императора. Образ могучего и благородного
царя, усмирителя бунтов и стража порядка, — один из важнейших в историософской
концепции Жуковского конца 1820 – 1840-х годов. Николай изображается поэтом как
царь-воин и странствователь (ср. его восточный поход 1828 года,
ассоциировавшийся у современников с Троянской войной, а также многочисленные
путешествия-инспекции по России), благочестивый христианин, заботливый муж и
любящий отец. Силам разрушения и зла Николай противопоставляет, по словам
Жуковского, «магическое обаяние геройской отваги».
Николай есть само
олицетворение идеи справедливости и святости власти, то есть – по словам самого
Жуковского – воплощение истинной поэзии. В письме к Константину Николаевичу
Жуковский приводит как пример истинно-вдохновенной поэзии историю о подавлении
императором холерного бунта 1831 года. Грозные слова Николая «На колена!»,
усмирившие чудным образом бунтовщиков, названы Жуковским «одной из высочайших
минут... вдохновения», которое заставило дикую толпу склониться «перед святынею
веры и власти». «И отсутствие этой-то поэзии, – продолжает поэт, – произвело
то, что теперь везде перед нашими глазами творится». Замечательно, что в том же
письме Жуковский сообщает о начале работы над второй частью «Одиссеи».
Показательно, что
некоторые оценки Одиссея в последних песнях перевода Жуковского перекликаются с
характеристиками императора в «николаевском мифе» придворного поэта и
воспитателя детей русского самодержца (ср., например: «непреклонный в напастях»
герой, «орел поднебесный», отважный, «грозно-могучий», «моложавый», с прямым
станом, «божественно-чистой» красоты). Наконец, Николай, как и Одиссей,
изображался поэтом в виде Капитана, твердой рукою ведущего свой корабль по
бурному морю.
Так понимание своего
патриотического долга В. А. Жуковским отразилось на переплетении исторического
времени русского перевода «Одиссеи» и современных поэту политических реалий.
Интересное сочетание
интереса к истории и христианского мировоззрения представляет поэма
«Странствующий жид». Этот сюжет традиционен для европейской поэзии. К нему
обращались Шиллер и Гете, Шлегель, Шубарт, Ленау, Шамиссо, Шелли, Беранже. Из
русских авторов – Батюшков и Кюхельбекер. «Грандиозность сюжета захватила
Жуковского так, что он приступил к работе, несмотря на старость и болезни, с
юношеским жаром и трепетом…».[36]
Несколько огромных тем пересеклось в сознании Жуковского: история христианства,
история мира, философский вопрос обретения веры, судьба личности на фоне
исторических переворотов, значение природы и поэзии в жизни человека. Древний
Рим, первые христиане, закат Рима, Наполеон на острове Святой Елены, – вот фон,
на котором выступает колоритная фигура романтического изгнанника, знакомого
русскому читателю по поэмам романтической эпохи, но – укрупненного, с чертами
эпического величия. «Рисуя судьбу Агасфера, Жуковский громоздит глыбы
исторических эпох».[37]
Подводя итог, повторим,
что изображение В. А. Жуковским исторического времени в его произведениях
обосновывалось концепцией романтизма, в связи с чем в произведениях поэта
предстает, как правило, романтический ореол той или иной эпохи при несоблюдении
конкретных исторических реалий. Этот романтический ореол в наибольшей степени
характерен для баллад, однако он также присутствует в произведениях Жуковского,
прославляющих родную историю.
В сочетании искренности и
правдивости в выражении своих чувств к славной истории Отечества с
романтизацией представленного исторического времени того или иного произведения
и кроется, позволим себе тавтологию, причина славы В. А. Жуковского как «певца
русской славы».
Заключение
Рассмотрев творчество В.
Жуковского, можно выделить три основные временные оппозиции в его поэзии: «настоящее
– будущее», «настоящее – прошлое» и «прошлое – будущее», причем последняя
оппозиция предстает скорее в состоянии диалектического единения и
взаимопроникновения.
«Настоящее – будущее»
противопоставляются в рамках отчасти античной, но в большинстве своем
христианской традиции: настоящему присуща эфемерность, суета, как итог – скорбь
и несчастья; будущее воспринимается как неизбежная смерть, но, в
противоположность настоящему – положительное явление, освобождающее от тягот
земной жизни, сулящее вечность через воскресение и вечность через память.
Интересно, что в вечности через память мы видим обращение Жуковского к
прошлому, это своеобразное будущее через прошлое. Особенно ярко это единство
прошлого и будущего проявилось в историческом времени Жуковского.
Вообще же прошлое и
будущее выступают в Жуковского скорее не в оппозиции друг другу, а в сочетании
взаимопроникающего единства, замыкающего круг жизни: из небытия приходит человек,
в пакибытие уходит: из вечности в вечность. На наш взгляд, оппозицию «прошлое –
будущее» в творчестве Жуковского следует рассматривать именно в таком
контексте.
Что же касается оппозиции
«настоящее – прошлое», то здесь характерен выбор поэтом прошлого как счастливого
минувшего в противопоставлении трагичному и безысходному настоящего.
Думается, это продиктовано исключительно личными мотивами в поэзии Жуковского,
в частности, его несостоявшейся любви к Машеньке Протасовой.
Таким образом, каждое из
трех времен – прошлое, настоящее, будущее – имеет у Жуковского ярко выраженное
индивидуальное лицо. Прошлое рассматривается как средоточие духовных ценностей,
будущее – как вечное, и только настоящее воспринимается, как правило, со знаком
отрицания. Прошлому присуще счастье былое; будущему вечному – счастье будущее;
и только настоящее – обитель скорби и несчастий, в чем и заключается – парадокс!
– счастье настоящего. Следовательно, все времена Жуковского, несмотря на явную
трагичность его творчества, подразумевают счастье, но не в бытовом понимании
этого слова, а в более глубоком, диалектическом восприятии счастья не как
радости, а как некоего состояния душевной удовлетворенности: воспоминанием
радостных мгновений; покоем райского блаженства; терниями настоящего, через несчастья
которого познается счастье. В этом и заключается тайна не безысходной печали,
но светлой грусти творчества В. А. Жуковского.
Анализируя изображение В.
А. Жуковским исторического времени, следует прежде всего подчеркнуть, что оно
определяется, во-первых, интересом самого Жуковского к истории, во-вторых, его
пониманием патриотизма, а в-третьих, концепцией романтизма, в связи с чем в
произведениях поэта предстает, как правило, романтический ореол той или иной
эпохи при несоблюдении конкретных исторических реалий. Надо сказать, что
подобное обращение к минувшим эпохам вполне соответствует общей направленности
эстетики романтизма. Поэта-романтика привлекают далекие, таинственные,
романтизированные времена; все это отразилось и в поэзии В. А. Жуковского,
особенно в выборе исторического времени для его баллад.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 |