Реферат: Особенности менталитета средневекового человека

2. Средневековая ментальность как тип культуры

Отечественный   исследователь-медиевист А.Я.Гуревич посвятил ряд работ изучению средневе­ковой ментальности. Он поставил в центр собствен­ного культурологического анализа категорию лич­ности. Все особенности исторической ментальности — восприятие времени и пространства, отношение к природе и сверхъестественному, понимание возрас­тов человеческой жизни, трудовая мораль и отноше­ние к богатству и бедности, право, мир эмоций — все это различные обнаружения человеческой лич­ности. Без ее истолкования нельзя подойти к про­блеме ментальности.

Речь идет не о совокупности ценностей, а именно о постижении ментальности. Все упомянутые культурные феномены как раз в личности организованы в единую систему. Они находят выражение в ее сознании и бес­сознательном. Культурные самообнаружения направ­ляют активность личности, придают человеческому поведению исторически своеобразные формы, специ­фический стиль. Однако в теории ментальности слабо разработаны категории индивидуальности, то есть от­дельного человеческого экземпляра, и личности.

А.Я.Гуревич проводит различие между индивиду­альностью и личностью. В известной мере личность можно определить, по его мнению, как средний тер­мин между обществом и культурой. Индивид оказы­вается личностью, усваивая, интериоризируя кон­кретное культурное наследие — систему ценностей, видение мира, характерные для того или иного об­щества или группы. Вот почему в каждом социуме в определенную эпоху и в исторически специфический миг вырабатывается своеобразный тип личности. Что же касается индивидуальности, то предполагает­ся постижение обособленного человека, некое само­рефлектирующее Я.

Когда мы изучаем личности конкретной эпохи, то одновременно погружаемся в пучины ментальности. Постигается то содержание сознания, которое инди­вид разделяет с другими членами своей группы. При разборе личности постигается не общая ментальность, а некоторые черты самосознания и самоанализа чело­века. Поэтому вполне логичной оказывается мысль о том, что для истолкования самосознания индивида лучше всего использовать такие исторические памят­ники, как автобиографии и исповеди. Однако здесь историка культуры подстерегает непредвиденное. Жанр этих памятников позволяет упрятать уникальное и личное за стойкими трафаретами.

Средневековая ментальность такова, что человек той эпохи обязательно будет отождествлять себя с какой-либо моделью или образцом, взятым из древних текстов — библейских, созданных первыми христиана­ми или отцами церкви. Речь идет вовсе не о простом пиэтете перед авторитетами прошлого. Точнее сказать, что средневековая личность может опознать себя толь­ко в том случае, когда она использует «фрагменты» других личностей, взятых напрокат из литературных текстов.

А.Я.Гуревич приводит выразительные иллюстрации. Средневековый теолог Гильбер де Ножан пытается реализовать себя, подражая «Исповеди» Августина, и видит образ собственной матери в облике Моники.

Припоминая наиболее критические эпизоды собствен­ной жизни, французский богослов Абеляр подражает святому Иерониму. Он описывает, как разбиралось его дело церковным советом, используя почти буквально те же выражения, которыми в Евангелии рассказыва­ется о приговоре, вынесенном Христу Синедрионом. О том, что личность Абеляра уникальна, не приходит­ся и говорить. Но он выражает себя по канонам XII в. Абеляр воссоздает свою индивидуальность, опираясь на архетипные конструкции. То же самое можно ска­зать и об Элоизе. Свою любовь к Абеляру она орке­струет ссылками на «Песню песней». Она ощущает себя Корнелией, вдовой Помпея; после его поражения Корнелия готова была принести себя в жертву, чтобы умилостивить богов. Элоиза намерена уйти в монас­тырь, чтобы оказать помощь супругу.

Это ли не парадокс особого типа мышления: само­бытность личности выражается прямо противополож­ным ходом — через отвержение собственной уникаль­ности. Так возникает возможность для сопоставления средневековой и современной ментальности. Личность средневековой культуры ориентирует себя на внешние по отношению к ней нормы и формы. Ядро современ­ной личности гнездится внутри самого индивида. Вот разительный культурный контраст.

Представитель средневековой культуры, составляя собственную апологию, станет порицать себя за бес­предельную гордость и будет рассматривать собствен­ные беды как справедливый Божий гнев, вызванный человеческими грехами. Так поступает, скажем, Абе­ляр. Незаурядная личность нелегко вписывалась в рамки средневековой культуры. Она казалась подозри­тельной даже в собственной самооценке.

Другая иллюстрация, которую приводит А.Я.Гуревич, имеет отношение к личности итальянского мона­ха первой половины XIV в. Опицинуса де Канистриса. Психотическая концентрация на мысли о грехе и не­возможности его искупления превратила Опицинуса в классический пример психопатологии. Однако даже душевное безумие выражается в специфических фор­мах культуры. Это душевное неблагополучие совре­менника культурного кризиса средневековья. Воскре­шая черты средневековой ментальности, А.Я.Гуревич излагает жизнеописание монаха на основе написанных им религиозных трактатов и рисунков.

И вот что поразительно. С параноидальным посто­янством повторяются в этих материалах символичес­кие изображения церкви, Христа, Девы Марии, патриархов и пророков, знаки зодиака и другие характерные для средневековья изображения библейских сцен, микрокосма и макрокосма, которые сопровождаются отрывочными и не всегда ясными записями. Особен­ность этих рисунков в том, что Опицинус привносит в священный контекст элементы картографии и анато­мии, создавая новые символические значения. Не ут­рачивая связи со своими предшественниками и совре­менниками, Опицинус творит собственное духовное пространство.

Так, на одном из автопортретов Опицинуса на груди его или, точнее, в отверстой груди изображен медальон. В нем нарисована перевернутая карта Сре­диземноморья. Контур Европейского материка напо­минает фигуру мужчины: его голова — Иберийский полуостров, бюст — север Италии и юг Франции, сердце — в Авиньоне, где находилась тогда папская резиденция. Мужчина склонился к женщине, контур которой образует побережье Северной Африки. Над­пись, сделанная под рисунком, указывает, что мужчи­на и женщина олицетворяют Адама и Еву в момент грехопадения.

Однако это еще не все. Контуры Средиземного моря напоминают Опицинусу гротескную и внушаю­щую страх фигуру дьявола, сидящего на троне и подталкивающего людей к отпадению от Господа. Психоаналитик мог бы прокомментировать: больной использует в своих фантазиях культурный материал эпохи. А.Я.Гуревич разъяс­няет: антропоморфная карта Опицинуса оказывается одновременно «морализованной картой», «символи­ческой географией». Грех и дьявол царят в мире, но зло не просто распространено вокруг, оно гнездится в душе самого Опицинуса. Вспомним святую Хильдегарду из Бингена (XII в.). Рисунки, иллюстрирующие ее видения, от­личаются совершенной упорядоченностью, гармо­нией и равновесием между микро- и макрокосмом. Хильдегарда, как и Опицинус, постоянно изображает себя на этих рисунках. Она рисует себя склонившейся у ног человеческой фигуры, внизу и вне картины, воссоздающей микрокосм и макрокосм. Она видит себя зрителем, который, не участвуя в тайне гармонической симфонии «большо­го» и «малого», оказывается простым свидетелем благодати Божьей.[3,275]

Все выгладит иначе у Опицинуса. В его рисунках, как и в картинах Хильдегарды (неизвестных ему), круги и овалы охватывают видения макрокосма и мик­рокосма. Однако гармония между этими мирами обна­руживается не в откровении, явленном набожному и аскетичному визионеру, а в постоянно возобновляе­мой попытке угнетенного ума выразить мучающие его страхи и ожидания. Хильдегарда — только посредник между небом и землей. Опицинус же творит образы двух миров, не переставая утверждать собственную субъективность.

Можно ли, сопоставляя видения Хильдегарды и Опицинуса, говорить об изменениях в религиозном сознании с XII по XIV в. Обозначилась ли в поздней культуре новая ментальность? Безусловно. Гармония сменилась дисгармонией, картина священного космо­са, не превратившись еще в дезорганизованный хаос, стала образом дьяволического мира. Рисунки Опици­нуса говорят о его глубоком отчуждении от мира, о противоречиях в его отношениях с Богом. Через пато­логическое состояние Опицинуса проступает новая ментальная ситуация, когда люди были травмированы неискоренимым страхом Последнего Суда, и этот страх разрастался до степени фобий и массового пси­хоза. Опицинус ищет собственный прототип и находит его в христианском философе Боэции времени «Уте­шения философией». Менталитет средневековой куль­туры выражается в нарастании личностного самосо­знания. Это не только безличные штрихи культуры. Это самовыражение человека, способ его самореализа­ции и самопонимания.

3. Психологический склад средневековой личности

   Человеческий тип средневековья вырисо­вывается благодаря работам И. Хейзинга, М. Блока, Л. Февра, Р. Мандру, Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффа и других историков. Найденные этими авто­рами характеристики складываются в достаточно устой­чивый образ.

Специфику средневекового характера видят прежде все­го в эмоциональной сфере. Возможно, эмоциональность средневековья сразу бросается в глаза историку ментальностей. У современной цивилизации достаточно средств, чтобы нейтрализовать воздействие слишком сильных эмо­ций на течение социальной и политической жизни. Управ­ление и особенно стратегические решения должны нахо­диться под контролем государственного расчета. Напро­тив, в феодальной Европе был распространен тип необузданного и фантазирующего правителя. И, можно предположить, дело заключалось не только в импульсив­ности властителей, но и в отсутствии представительных органов управления, процедуры коллективных решений, политической культуры гражданского общества. Политика считалась личным, семейным, клановым предприятием, религиозным подвижничеством, рыцарской авантюрой, но никак не работой подотчетных населению служащих и его избранных представителей. «Как правило, нам трудно пред­ставить чрезвычайную душевную возбудимость человека средневековья, его безудержность и необузданность. Если обращаться лишь к официальным документам, т. е. к наи­более достоверным историческим источникам, чем такие документы по праву являются, этот отрезок истории сред­невековья может предстать в виде картины, которая не будет существенно отличаться от описаний политики ми­нистров и дипломатов XVIII столетия. Но в такой картине будет недоставать одного важного элемента: пронзитель­ных оттенков тех могучих страстей, которые обуревали в равной степени и государей, и их подданных. Без сомне­ния, тот или иной элемент страсти присущи современной политике, но, за исключением периодов переворотов и гражданских войн, непосредственные проявления стра­сти встречают ныне гораздо больше препятствий: слож­ный механизм общественной жизни сотнями способов удерживает страсть в жестких границах. В XV в. внезапные эффекты вторгаются в политические события в таких мас­штабах, что польза и расчет то и дело отодвигаются в сто­рону» [10, с. 20].

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5