Сочинение: Стилистические особенности прозы И. С. Шмелева и Б. Акунина
Сочинение: Стилистические особенности прозы И. С. Шмелева и Б. Акунина
Стилистические
особенности прозы И. С. Шмелева и Б. Акунина
имеют общую особенность:
оба писателя восстанавливают реальность ушедшей эпохи, будь то семья
московского капиталиста с купеческим укладом или громкие преступления и
загадочные события конца XIX века.
И. С. Шмелев в эмиграции,
как и многие другие писатели-эмигранты, например, Бунин с его знаменитыми «Антоновскими
яблоками», пытался поймать дух навсегда ушедшего времени, запечатлеть ушедшую
дореволюционную Россию, идеализированную в воспоминаниях. Ностальгией по
прошлому веет от «Господнего лета». Отсюда глубоко народное, даже
простонародное начало, тяга к нравственным ценностям, вера в высшую
справедливость в эмигрантской прозе И. С. Шмелева..
У Б. Акунина,
опиравшегося, на стилистику И. С. Шмелева, также налицо романтизация конца XIX
века. Ретродетектив, элитарный детектив, исторический детектив – как только не
называют прозу Б. Акунина. И очень часто присутствуют наряду с восхищением
реконструкции эпохи обвинения в лакировке действительности. Однако эта
«лакировка действительности» и у И. С. Шмелева, и у Б. Акунина имеет общие
корни.
Оба писателя в ностальгической
романтизации эпохи уходят от вопроса социальных потрясений и негативных
тенденций, которые, конечно же, имеют место в любой исторический период. И у И.
С. Шмелева, и у Б. Акунина получается некий «золотой век».
Интересно, что у И. С.
Шмелева в «Господнем лете» этот «золотой век» проявляется не только в
идеализации взаимоотношений между хозяевами и работниками, но и в лакировке
суровой правды его личной жизни. Легко заметить, что не только в «Господнем
лете», но и вообще в детских впечатлениях особое место занимает его отец Сергей
Иванович, которому писатель посвящает самые проникновенные, поэтические строки.
Собственную мать Шмелев упоминает в автобиографических книгах изредка и словно
бы неохотно. Лишь отраженно, из других источников, узнаем мы о драме, с ней
связанной, о детских страданиях, оставивших в душе незарубцевавшуюся рану. Так,
В. Н. Муромцева-Бунина отмечает в дневнике от 16 февраля 1929 года: «Шмелев
рассказывал, как его пороли, веник превращался в мелкие кусочки. О матери он
писать не может, а об отце – бесконечно».[1]
Таким образом, И. С. Шмелев просто умалчивает о негативе, о собственной детской
трагедии, рисуя перед нами идеал «розово-золотого, голубого» детства и
потерянной России.
Россия конца XIX века не
была, конечно, «золотым веком». У И. С. Шмелева в «Господнем лете» – срез
сказочной страны с кисельными берегами; у Б. Акунина – срез той же «идеальной»
эпохи, но в жанре сказки для взрослых – авантюрного детектива. Не случайно В.
Эрлихман называет реконструкцию Б. Акунина «миражом».[2]
Можно добавить, что такой же мираж – уходящая Россия в прозе И. С. Шмелева и,
больше – в ностальгирующей прозе русской эмиграции, в тех же «Антоновских
яблоках» Бунина. Объяснение этой романтизации прошлого дал А. И. Куприн: «Ну
что же я могу с собой поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами,
звуками, песнями, криками, образами, запахами и вкусами, а теперешняя жизнь
тянется передо мною как ежедневная, никогда не переменяемая истрепленная лента
фильма».
Точно также и у Б.
Акунина, по его собственному признанию, в строках романов живет «Россия –
страна, выдуманная литераторами».[3]
Интересно обратиться к
лексике И. С. Шмелева и Б. Акунина, которая у обоих служит общей идее
восстановления духа прошлого. Лексический пласт в поздних книгах Шмелева
погружен в быт, но художественная идея, из него вырастающая, летит над бытом,
приближаясь уже к формам фольклора, сказания. В совокупности все подробности,
детали, мелочи объединяются внутренним художественным миросозерцанием Шмелева,
достигая размаха мифа, яви-сказки. У Б. Акунина (чем его проза и отличается от
многочисленных псевдолитературных поделок, «покетных» детективов) присутствует изящный
стиль, напоминающий классиков золотого века, и подчёркнуто избавленный от
неологизмов и жаргона.
Лексика И. С. Шмелева
«работает» на идеализацию картины прошлого. «Теперь на каждом слове – как бы
позолота, теперь Шмелев не запоминает, а реставрирует слова. Издалека, извне
восстанавливает он их в новом, уже волшебном великолепии. Отблеск небывшего,
почти сказочного (как на легендарном «царском золотом», что подарен был
плотнику Мартыну) ложится на слова. Этот великолепный, отстоянный народный язык
восхищал и продолжает восхищать»,[4]
– пишет О. Михайлов. «Шмелев теперь – последний и единственный из русских
писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского
языка, – отмечал в 1933 году А. И. Куприн. – Шмелев изо всех русских самый
распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с
московской независимостью и свободой духа».[5]
У. Б. Акунина, несмотря
на все различия, о которых будет сказано ниже, такой же выверенный отбор
лексических единиц, из которых он конструирует свою реальность, реальность
«своей России». Эта лексика несравненно более жесткая, чем у И. С. Шмелева, но
вся она взята из того самого «застывшего» языка русской эмиграции, про который
многие эмигранты в 70 – 80-х гг., когда начали восстанавливаться контакты с
Советским Союзом, говорили как об «омертвевшем»: языке, в котором нет места
«раскладушке», но остался «портшез», который живет дореволюционной грамматикой
и орфографией, который сохранил чудесное наследие прошлого, но прекратил свое
живое развитие.[6]
Однако существует и
глубокая разница между стилистикой «Господнего лета» и стилистикой «Пелагии и
черного монаха». И. С. Шмелев восстанавливает эпоху всерьез, как Бунин,
пытается ухватить, ее дух, а для Б. Акунина эта реконструкция – игра, что
отмечают многие исследователи.[7]
Россия Акунина – это своеобразная «Франция Дюма» в – страна, никогда не
существовавшая, но существующая в читательском воображении.
Поэтому, анализируя
сходство и особенности стиля И. С. Шмелева и Б. Акунина, нельзя не остановиться
на взаимосвязи сюжета и стилистики произведений этих двух писателей. У обоих
стиль произведений зависит от задач, ставящихся идеей и сюжетом.
Стилизация Акунина
отсылает читателя к прозе Шмелева, но созданная Акуниным реальность не является
исторически-достоверной. Акунин, воспользовавшись языком одной реальности,
пытается создать совершенно иную: языком Шмелева он пишет авантюрный роман в
духе Дюма. Очень важно для анализа отличий стиля Б. Акунина от И. С. Шмелева
понимание того, что Акунин не собирается воссоздавать и реконструировать описываемое
время всерьез, как автор исторического романа, нет, лексика и стилистика
«ушедшей эпохи» нужны ему для создания антуража произведения.
Стилизация Акунина – это
не копирование стилистики Шмелева, это удивительная смесь из тонкого изящества
«серебряного века» и по-современному стремительного развития сюжета.
Отсюда и вытекают
значительные различия в употреблении тех или иных лексических слоев
рассматриваемыми авторами.
Сюжет «Пелагии и черного
монаха» Б. Акунина динамичен и авантюрен, поэтому логика развития сюжета
диктует использование более динамичных средств выражения, чем в разменянном
«Лете Господнем» И. С. Шмелева. Легко заметить, что метафор меньше у Акунина
(9,2%, по сравнению с 13,6% у И. С. Шмелева), а эпитетов больше (24,1% по
сравнению с 16,8% в «Господнем лете»), причем сам подход к выбору метафор и
эпитетов у Шмелвева и Акунина серьезно различается.
Метафоры Шмелева имеют народные
корни, он использует сказовые, сказочные, былинные выражения, присказки,
поговорки: темный огонь в глазу; с живого, с мертвого сдерет; ну придет час – и
на него страх найдется, пасть огненная, как кровь; красавица-березка; дышать
трудно от радости; хлебнул воздуху, горой-животом надулся. Метафора Шмелева
фольклорна и напевна, она служит для усиления плавности речи.
Метафоры у Акунина
преимущественно ироничны: съест у него вдова Лисицына четверть часа, если не
больше; коллекция «интересных людей»; с тобой каши не сваришь; пленил
бесшабашной дерзостью принялась плести кружева издалека; деловито шлепавшего
лопастями; пароход рыскал носом.
Некоторые метафоры у Б.
Акунина предельно скептичны и не могли бы существовать в серьезной стилизации
под лексику Серебряного века: эмоциональный отросток сердца, ноздри истомно
затрепетали, рассудок немедленно капитулировал.
Целый ряд метафор Б.
Акунина несет в себе функцию негативного отображения реальности: заискрились
злыми огоньками; взглядом, который горел неистовой, испепеляющей ненавистью;
рыжая голова сейчас разлетится на скорлупки; вцепилась зубами в веревку.
Подобных метафор нет у И. С. Шмелева, поскольку использование им метафор
соответствует логике сюжета «Господнего лета» и заключается в максимальной
передаче народно-религиозного духа. У Б. Акунина редкие, динамичные метафоры
«подстегивают» движение авантюрного сюжета, резкими штрихами набрасывают
«картинку».
Динамика произведения
диктует выбор Б. Акуниным эпитетов, которых у него значительно больше, чем у И.
С. Шмелева. Причем И. С. Шмелев использует преимущественно простые, безыскусные
эпитеты: скучный, весенний, душистый, жаркий, и, как наиболее яркие – хрустальный
и ледяной, поскольку функция выразительности его повествования ложится на
метафоры.
У Б. Акунина наоборот:
превалирование эпитета над метафорой предопределяет особое внимание к выбору
первого. У Акунина эпитеты более изысканны: ослепительное, миндалевидные,
суелюбопытную, бездонные, мерцающие, беззащитных, белозубые, респектабельного,
серебристо-молочный, дурманные, промозглым, неземной, худосочного, тошнотворный,
сладчайшая, вороватый, цепким, противоествественно-синими, мертвенным,
деятельным, красномордый, густобровый, черноокую, долговязый, сутулый. Можно
заметить, что многие эпитеты двусоставны.
Страницы: 1, 2, 3 |
