Реферат: Юрий Визбор
Магнитофонные ленты, передаваемые
из дома в дом, и живые голоса, подхватывающие песню от костра к костру, были
словно отражением облика самого Визбора, веселого, желтоволосого, круглолицего
парня в ковбойке, который не то пел, не то шептал, не то рассказывал:
Лыжи у печки стоят,
Гаснет закат за горой...
В самом начале шестидесятых мы
недолгое время довольно часто встречались. Я переживал первую безоглядную
влюбленность в его песни. С огромным допотопным магнитофоном в рюкзаке я
таскался к нему на Неглинку, в старинный дом с широченной лестницей, в комнату
о двух окошках, выходящих на скверик ЦУМа. Тот древний дом казался памятником
архитектуры, где и жить-то неловко. Он и стал для меня с тех пор памятником —
памятью о нем, о Визборе, о его стихах и о стихах, его окружавших: «И в этом
доме два окна не спят из-за меня...» Записав тогда очередную катушку его
песен, мы как-то заговорили о том, кто в каких бывал маршрутах, и он показал
мне несколько горных пейзажей, свежо и романтично исполненных в гуаши. Я
спросил: «И это тоже ты?» Он скромно улыбнулся и кивнул. Тут я брякнул: «Зачем
ты разбрасываешься? Тебя сгубят твои таланты. Все разлетится». Улыбка его сошла;
я подумал, что попал в больное место, я не возвращался более к этой теме.
Он был и впрямь ярко, раскидисто,
нерасчетливо талантлив. Песни его уже пело студенчество, это был главный его
козырь, дар, его судьба. Но еще писал он прозу, которую уже начинал, кажется,
понемногу печатать. И эти гуаши на листах ватмана: «Зеленые озера да черточки
лесов...» Главное же — этот, в секунду покорявший вас, уверенный артистизм его!
Внешность проказника, «рыжего Шванке», и потаенная печаль в уголках рта — ясно
же было, что кино не должно пропустить такого прирожденного артиста.
И не пропустило. Он сыграл свои
роли, написал свои пейзажи, издал свои рассказы. Он прокрутился,
пробезумствовал, пропел, проликовал, прогрустил отмерянные ему пятьдесят лет.
Теперь, слушая его смеющееся пение, я думаю о том, что судьба соблазняла его,
отманивала в сторону, отводила от главного его дара. От того главного, что он
все-таки сделал.
Он создал современную студенческую
песню.
Он дал своему поколению голос, дал
жанр, и именно с его голоса, с его легкой руки пошло уже поветрие и явились
менестрели следующих поколений — принцип был распознан, почин подхвачен,
создалась традиция, артистическая система, оказавшая влияние на поэзию и
ставшая ее частью.
Визбор немного потерялся в лавине,
им самим вызванной. Аудитория множилась и дробилась; из студенческой среды
новый песенный стиль взлетел в профессиональную литературную сферу, где
немедленно воцарился Булат Окуджава; новая песенная культура пробудила дальние
от студенчества края народа, всколыхнула массу, которую выразил и покорил
Владимир Высоцкий. Визбор уступал первому в чистоте тона, второму — в
темпераменте, в остроте и резкости типизма; он оставался, прежде всего певцом
студенчества, романтиком послевоенного поколения, мальчиком от-тепельных лет, а
жизнь бежала дальше. И сам он, Визбор, старался не отстать — гулял со своей
гитарой счастливо и ярко; песенная его лирика летала над хибинскими и
забайкальскими лесами, над ледниками Кавказа и песками Средней Азии — над всей
сказочной страной по имени Хала-бала.
В нем было что-то от бродяги, от
счастливого гуляки — в Визборе-репортере, Визборе-журналисте, Визборе-шутнике,
Визборе-горнолыжнике, только иногда это запойное кружение вдруг осекалось в его
стихе внезапной и непонятой тревогой:
... И лишь меня всё ждут в порту,
Где замолчат турбины Ту...
И кончилось. Замолчали турбины.
Пришла пора собирать его стихи и вчитываться в них. Пришла пора понять то
место, какое занял Юрий Визбор в нашей лирике. В истории новейшей русской
поэзии.
Сложность была в том, что в
официальную советскую поэзию он плохо вписался, хотя интонации, найденные
Визбором-поэтом, были в ходу в лирике 70—80-х годов: и простое мужество, и
неожиданная прямота исповеди; неофициальная же аудитория Визбора-певца — то
самое студенчество пятидесятых—шестидесятых годов, которое когда-то первым
расслышало его, — среда эта понемногу растворялась. Его давние слушатели —
работающий костяк интеллигенции оттепельных и застойных лет — по ходу
Перестройки стали сходить в тень.
Но эти люди не дали стихам Визбора
забыться.
Иногда думается: вернуться бы
сейчас в тот далекий шестьдесят первый год, когда сидели мы вдвоем около
огромного доисторического магнитофона и рассматривали оранжевые и синие горы на
его гуашках, а за окнами летел снег на кустарники у ЦУМа, вернуться и сказать:
«Не думай-ка, брат, ни о чем! Разбрасывайся! Пой, пиши, рисуй, играй! Не бойся!
Не пропадут твои песни! Не пропадут».
Или еще с его интонацией: «Уже
изготовлены пули, что мимо тебя просвистят».
Так что же это за интонация?
Шутили: у Визбора даже гитара
смеется! В его голосе искрилось какое-то полускрытое ликование, у него
улыбались каждое слово, каждый звук; эта свободно играющая радость окрашивала
любую песню, даже грустную. Вечер его памяти в декабре 1984 года (готовили для
его живого пятидесятилетия, а вышел — траурный) показал, сколь прочна его
популярность. Я не забуду этого гигантского зала: люди словно замерли от
переполнявших их слез, но не решались их пролить — такие со сцены неслись
ликующие, искрящиеся его песни. А в зале как раз и сидели постаревшие студенты
пятидесятых годов, работающая интеллигенция...
Визбор был и остался ее поэтом,
выразителем ее душевности, ее судьбы. Нашей судьбы.
Он — поэт товарищества, поэт
контакта, поэт тесных человеческих связей. Это чувствуешь, когда сравниваешь
его душевную контактность с потаенным одиночеством маленького солдата из песен
Окуджавы, который если и скажет: «Возьмемся за руки, друзья...», то тут же и
прибавит: «...чтоб не пропасть поодиночке». Или с крутой мятежностью героя
песен Высоцкого: тот полагается только на свои силы, а если идет в связке, то
опять-таки — потому что смерть его сторожит. А герой Визбора в связке и в
цепочке —легко и естественно. Человек с рюкзаком и ледорубом на крутом склоне,
на накренившейся палубе, за рулем мчащейся машины, за штурвалом взмывающего
самолета — он всегда улыбается. Визбор — это тепло дружеских рук, улыбка
солидарности, ликование встречи.
Его символы — тропа, уходящая в
туман, тропа, по круче взбирающаяся к солнцу. Его язык — скупые жесты: мужская
немногословность, стесняющаяся самой себя, как бы прячущая свою силу. Никакой
выспренности, все почти по-домашнему просто: лыжи у печки, качнувшийся вагон,
намокшая палатка... Дом на колесах. Романтическая мечта выношена не в воображении
джеклондоновского героя, а в сознании реального послевоенного студента из тех
самых детей войны, что выжили в страшные годы, выросли на «горбатых улицах», а
потом, выучившись, освоив книжные премудрости, закинули за плечи рюкзаки и
пошли осваивать эту землю. Визбор с его нехитрыми, покоряющими мелодиями, с
его душевностью, с его улыбающимся компанейским обликом — романтик этого
поколения. Поэт доблести, выпестованной в нежном и ранимом сердце. Поэт улыбки,
в которой из-под уверенности бывалого человека все еще видно потрясение
мальчика, глядевшего в глаза войне.
Все это имело смысл — в контексте
его эпохи. Эпоха кончилась. Поколение Визбора, удерживавшее юношескую
мечтательность, надеялось завещать свою мечту людям будущего, но люди будущего
возмечтали о другом. «Крутое» поколение, выбравшее пепси, запело иные песни. С
точки зрения нового поколения, не знавшего «общественных взлетов» и не
желавшего ничего «принимать на веру», смеющаяся гитара Визбора была не более
чем «прикол шестидесятников», мало, что значивший в реве мировой эстрады.
И вот внуки... Не думал я, что они
подрастут так быстро и что именно их спрос выведет Визбора через каких-нибудь
десять— двенадцать лет после его ухода в число самых «поющихся» авторов.
Почему именно Визбор? Или это
связано с меняющимся психологическим фоном: с тем, что людей 80-х годов
одолела по отношению к шестидесятникам презрительная непримиримость, а у людей
90-х по закону маятника возникла по 60-м ностальгия? «Потерянное» поколение,
вышедшее из «эпохи застоя» с остервенелым (и понятным) желанием сокрушить все,
что этим «застоем пахнет», в том числе и наследие губошлепов-шестидесятников,
все чаще обнаруживает себя среди демократических развалин, а из-за спины уже
поднимается новое поколение, для которого свобода (в том числе и свобода взять
на прилавке диск Визбора — просто взять и купить, а не рвать из цензурной
глотки и не переписывать тайком из верных рук), — эта свобода есть нечто само
собой разумеющееся. И вот внуки начинают по-новому ощущать воздух, которым дышали
деды, когда тайно вынашивали нынешнюю громкую свободу в тогдашних тихих песнях.
Конечно, до тогдашних страстей
внукам — как до лампы. Но, может быть, именно тут и таится секрет того, что
именно Визбор за пределами тогдашней «борьбы» оказывается самым «поющимся».
Положим, Визбор легко вписывается в обязательные лейтмотивы своего времени, а
Окуджава и Высоцкий с этими лейтмотивами воюют. Визбор пишет в 1956 году: «Мы
учимся уверенно любого бить врага», в 1959-м: «Коммунизм возводить молодым», в
1970-м сравнивает стадион с «полем битвы», а в 1974-м славит «кожаную кепку,
маузер в руке».
Люди следующего поколения,
выломившиеся из комиссарских мифов и ушедшие в «глухую нетовщину», искали у
отцов совсем другого. Они и у Окуджавы подхватывали не патетику «пыльных шлемов»,
а иронию «песенок протеста» (как с неподдельной аристократической
невозмутимостью определил свой жанр сам автор «Леньки Королева»). О Высоцком и
говорить нечего: весь из ярости состоит, из бунта.
А тут — никакого «протеста»:
Море синее сверкает,
Чайки белые снуют -
Страницы: 1, 2, 3 |