Изложение: Паломничество Чайльд-Гарольда. Байрон Джордж Гордон
Изложение: Паломничество Чайльд-Гарольда. Байрон Джордж Гордон
Паломничество
Чайльд Гарольда. Поэма (1809-1817)
Когда
под пером А. С. Пушкина рождалась крылатая строка, исчерпывающе определявшая облик
и характер его любимого героя: "Москвич в Гарольдовом плаще", - ее
создатель, думается, отнюдь не стремился поразить соотечественников
оригинальностью. Цель его, уместно предположить, была не столь амбициозна, хотя
и не менее ответственна: вместить в одно слово превалирующее умонастроение
времени, дать емкое воплощение мировоззренческой позиции и одновременно
житейской, поведенческой "позе" довольно широкого круга дворянской
молодежи (не только российской, но и европейской), чье сознание собственной отчужденности
от окружающего вылилось в форме романтического протеста. Самым ярким
выразителем этого критического мироощущения явился Байрон, а литературным
героем, наиболее полно и законченно воплотившим этот этико-эмоциональный
комплекс, - главный персонаж его обширной, создававшейся на протяжении чуть ли
не десятилетия лирической поэмы "Паломничество Чайльд Гарольда" -
произведения, которому Байрон был обязан столь сенсационной международной
известностью.
Вместив
в себя немало разнообразных событий бурной авторской биографии, эта написанная
"спенсеровой строфой" (название данной формы восходит к имени
английского поэта елизаветинской эпохи Эдмунда Спенсера, автора нашумевшей в
свое время "Королевы фей") поэма путевых впечатлений, родившаяся из
опыта поездок молодого Байрона по странам Южной и Юго-Восточной Европы в
1809-1811 гг. и последующей жизни поэта в Швейцарии и Италии (третья и
четвертая песни), в полной мере выразила лирическую мощь и идейно-тематическую
широту поэтического гения Байрона.
У
ее создателя были все основания в письме к своему другу Джону Хобхаузу,
адресату ее посвящения, характеризовать "Паломничество Чайльд
Гарольда" как "самое большое, самое богатое мыслями и наиболее
широкое по охвату из моих произведений". На десятилетия вперед став эталоном
романтической поэтики в общеевропейском масштабе, она вошла в историю
литературы как волнующее, проникновенное свидетельство "о времени и о
себе", пережившее ее автора.
Новаторским
на фоне современной Байрону английской (и не только английской) поэзии явился
не только запечатленный в "Паломничестве Чайльд Гарольда" взгляд на
действительность; принципиально новым было и типично романтическое соотношение
главного героя и повествователя, во многих чертах схожих, но, как подчеркивал
Байрон в предисловии к первым двум песням (1812) и в дополнении к предисловию
(1813), отнюдь не идентичных один другому.
Предвосхищая
многих творцов романтической и постромантической ориентации, в частности и в
России (скажем, автора "Героя нашего времени" М. Ю. Лермонтова, не
говоря уже о Пушкине и его романе "Евгений Онегин"), Байрон
констатировал в герое своего произведения болезнь века: "...ранняя
развращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенности прошлыми
наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радость
путешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия - самого
могущественного из всех, потеряны для души, так созданной, или, вернее, ложно
направленной". И тем не менее именно этот во многом несовершенный персонаж
оказывается вместилищем сокровенных чаяний и дум необыкновенно проницательного
к порокам современников и судящего современность и прошлое с максималистских
гуманистических позиций поэта, перед именем которого трепетали ханжи, лицемеры,
ревнители официальной нравственности и обыватели не только чопорного Альбиона,
но и всей стонавшей под бременем Священного союза монархов и реакционеров
Европы. В заключительной песни поэмы это слияние повествователя и его героя
достигает апогея, воплощаясь в новое для больших поэтических форм XIX столетия
художественное целое.
Это
целое можно определить как необыкновенно чуткое к конфликтам окружающего,
мыслящее сознание, которое по справедливости и является главным героем
"Паломничества Чайльд Гарольда".
Это
сознание не назовешь иначе, как тончайшим сейсмографом действительности; и то,
что в глазах непредубежденного читателя предстает как безусловные
художественные достоинства взволнованной лирической исповеди, закономерно
становится почти непреодолимым препятствием, когда пытаешься
"перевести" порхающие байроновские строфы в регистр беспристрастной
хроники. Поэма, по сути, бессюжетна; весь ее повествовательный
"зачин" сводится к нескольким ненароком оброненным строкам об
английском юноше из знатного рода, уже к девятнадцати годам пресытившемся
излюбленным набором светских удовольствий, разочаровавшемся в интеллектуальных
способностях соотечественников и чарах соотечественниц и - пускающемся
путешествовать. В первой песни Чайльд посещает Португалию, Испанию; во второй -
Грецию, Албанию, столицу Оттоманской империи Стамбул; в третьей, после
возвращения и непродолжительного пребывания на родине, - Бельгию, Германию и
надолго задерживается в Швейцарии; наконец четвертая песнь посвящена
путешествию байроновского лирического героя по хранящим следы величественного
прошлого городам Италии. И только пристально вглядевшись в то, что выделяет в
окружающем, что выхватывает из калейдоскопического разнообразия пейзажей,
архитектурных и этнографических красот, бытовых примет, житейских ситуаций цепкий,
пронзительный, в полном смысле слова мыслящий взор повествователя, можем мы
вынести для себя представление о том, каков в гражданском, философском и чисто
человеческом плане этот герой - это байроновское поэтическое "я",
которое язык не поворачивается назвать "вторым".
И
тогда неожиданно убеждаешься, что пространное, в пять тысяч стихов, лирическое
повествование "Паломничества Чайльд Гарольда" в определенном смысле
не что иное, как аналог хорошо знакомого нашим современникам текущего обозрения
международных событий. Даже сильнее и короче: горячих точек, если не опасаться
приевшегося газетного штампа.
Но
обозрение, как нельзя более чуждое какой бы то ни было сословной, национальной,
партийной, конфессиональной предвзятости. Европа, как и ныне, на рубеже
третьего тысячелетия, объята пламенем больших и малых военных конфликтов; ее
поля усеяны грудами оружия и телами павших. И если Чайльд выступает чуть
отвлеченным созерцателем развертывающихся на его глазах драм и трагедий, то
стоящий за его плечами Байрон, напротив, никогда не упускает возможности
высказать свое отношение к происходящему, вглядеться в его истоки, осмыслить
его уроки на будущее.
Так,
Португалия, строгие красоты чьих ландшафтов чаруют пришельца (песнь первая), в
мясорубке наполеоновских войн стала разменной монетой в конфликте крупных
европейских держав; и у Байрона нет иллюзий насчет истинных намерений их
правящих кругов, включая те, что определяют внешнюю политику его собственной
островной отчизны.
То
же самое и по отношению к Испании, ослепляющей великолепием красок и
фейерверками национального темперамента. Немало прекрасных строк посвящает он
легендарной красоте испанок, способных тронуть сердце даже пресыщенного всем на
свете Чайль-да ("Но нет в испанках крови амазонок, / Для чар любви там
дева создана"). Но важно, что видит и живописует носительниц этих чар
повествователь в ситуации массового общественного подъема, в атмосфере
общенародного сопротивления наполеоновской агрессии: "Любимый ранен - слез
она не льет, / Пал капитан - она ведет дружину, / Свои бегут - она кричит:
вперед! / И натиск новый смел врагов лавину. / Кто облегчит сраженному кончину?
/ Кто отомстит, коль лучший воин пал?/ Кто мужеством одушевит мужчину? / Все,
все она! Когда надменный галл / Пред женщинами столь позорно отступал? "
Так и в стонущей под пятой османской деспотии Греции, чей героический дух поэт
старается возродить, напоминая о героях Фермопил и Саламина. Так и в Албании,
упорно отстаивающей свою национальную самобытность, пусть даже ценой каждодневного
кровопролитного мщения оккупантам, ценой поголовного превращения всего мужского
населения в бесстрашных, беспощадных гяуров, грозящих сонному покою
турок-поработителей.
Иные
интонации появляются на устах Байрона - Гарольда, замедлившего шаг на
грандиозном пепелище Европы - Ватерлоо: "Он бил, твой час, - и где ж
Величье, Сила? / Все - Власть и Сила - обратилось в дым. / В последний раз, еще
непобедим, / Взлетел орел - и пал с небес, пронзенны..." В очередной раз
размышляя о парадоксальном жребии Наполеона, поэт убеждается: военное
противостояние, принося неисчислимые жертвы народам, не приносит освобождения
("То смерть не тирании - лишь тирана"). Трезвы при всей очевидной
"еретичности" для своего времени и его размышления над озером Ле-ман
- прибежищем Жан Жака Руссо, неизменно восхищавшего Байрона (песнь третья).
Французские
философы, апостолы Свободы, Равенства и Братства, разбудили народ к невиданному
бунту. Но всегда ли праведны пути возмездия и не несет ли в себе революция
роковое семя собственного грядущего поражения? "И страшен след их воли
роковой.
/
Они сорвали с Правды покрывало, / Разрушив ложных представлений строй, / И
взорам сокровенное предстало. / Они, смешав Добра и Зла начала, / Все прошлое
низвергли. Для чего? / Чтоб новый трон потомство основало. / Чтоб выстроило
тюрьмы для него, / И мир опять узрел насилья торжество".
"Так
не должно, не может долго длиться!" - восклицает поэт, не утративший веры
в исконную идею исторической справедливости.
Дух
- единственное, что не вызывает у Байрона сомнения; в тщете и превратностях
судеб держав и цивилизаций он - единственный факел, свету которого можно до
конца доверять: "Так будем смело мыслить! Отстоим / Последний форт средь
общего паденья. / Пускай хоть ты останешься моим, / Святое право мысли и сужденья,
/ Ты, божий дар!" Залог подлинной свободы, он наполняет смыслом бытие;
залогом же человеческого бессмертия, по мысли Байрона, становится вдохновенное,
одухотворенное творчество. Потому вряд ли случайно апофеозом гарольдовского
странствия по миру становится Италия (песнь чевертая) - колыбель
общечеловеческой культуры, страна, где красноречиво заявляют о своем величии
даже камни гробниц Данте, Петрарки, Тассо, руины римского Форума, Колизея.
Униженный удел итальянцев в пору Священного союза становится для повествователя
источником незатихающей душевной боли и одновременно стимулом к действию.
Страницы: 1, 2 |