Реферат: Тема ГУЛАГа в русской литературе и литература 50-90-х годов

Как же Варлам Шалимов ставит проблему отношений на Колыме? В рассказе «Ягоды» конвоир (ему никто не приказывал) убивает зэка за то, что он, собирая ягоды, вплотную подошел к границе зоны, увлекшись красным чудом. Рассказ «Мой процесс» знакомит с одним из типичных начальников, по фамилии Федоров. «Краснорожие от спирта, раскормленные, грузные, отяжелевшие от жира фигуры лагерного начальства в блестящих, как солнце, новеньких полушубках» — это обобщающий портрет всех Федоровых, Швондеров, Шариковых, дорвавшихся до жирного куска — платы за страдание несчастных. Сколько их стояло над головой заключенных! Бесчестные следователи («Почерк»), боявшиеся быть слишком мягкими, бесчеловечные врачи («Потомок декабриста») могли вырезать «кисту» на руке, но от работы освободить им было «неудобно». В охоту за человеком были втянуты все, включая заключенных.

Один только рассказ оставляет по-настоящему светлое впечатление — «Последний бой майора Пугачева». Если первые партии заключенных, привезенные в 30-е гг., как пишет Шаламов, «выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга» и «их души подверглись полному растлению», то узники 40-х — репатриированные из Франции, Германии, советские офицеры и солдаты, поняв, что их привезли на смерть, устроили заговор, расстреляли конвоиров, убежали из лагеря. Окруженные, они были уничтожены, пробыв несколько дней на свободе, в тайге. Почему светлое впечатление? Да потому, что и Пугачев, и Солдатов, и Игнатович, и Левицкий предпочли медленному умиранию гибель в бою, отстаивая честь офицеров и товарищескую верность. Их не коснулся духовный геноцид. Он страшен, спущенный сверху, охвативший все группы каторжан. Вот почему Шаламов говорил, что «в лагере нет виноватых»: «...И это не острота, не каламбур. Это юридическая природа лагерной жизни... тебя судят вчерашние (или будущие) заключенные, уже отбывшие срок. И ты сам, окончивший срок по любой статье, самим моментом освобождения приобретаешь юридическое и практическое право судить других».

«Один день Ивана Денисовича» А.И. Солженицына (род. 1914). Есть такие писатели, о которых можно было бы сказать: явление. Солженицын относится к их числу. Писатель, публицист, историк, гражданин, он, описав все этапы и механизм движения красного колеса русской истории, заглянул в глаза народного страдания и поставил вопрос: «Что с нами происходит?» Исключенный в 1969 г. из Союза писателей СССР, а в 1974-м насильно выдворенный на Запад, он вернулся в 90-е гг. в Россию великим русским писателем.

Если рассказы Шаламова о Колымских лагерях потрясают своей документальностью, то «Один день Ивана Денисовича» Солженицына привлекает художественным исследованием характера Ивана Шухова не через какое-то исключительное событие лагерной жизни (побег, поединок со следователем, смерть), а через описание одного дня от подъема до отбоя. У писателей были и разные задачи: у первого — показать ГУЛАГ как систему и форму геноцида, у второго — увидеть те внутренние, духовные стимулы и силы, которые позволили ему выжить в нечеловеческих условиях. Давайте вглядимся в тот мир вещей, что сложился вокруг Ивана Денисовича: «белая тряпочка», чтоб рот на морозе прикрывать, ботинки, валенки, вязанка, шапка, ложка, телогрейка, номер, письмо, мастерок, окурок, пайка хлеба. Это предметы его заботы, любви, страха. Что стоит за этим — мелочность и собирательство, как у Плюшкина? Нет, конечно. Предметы как бы организуют лагерную жизнь Ивана Денисовича, становятся его «семьей», дающей возможность выжить и вернуться к народному складу жизни — хозяйственной, кропотливой, осмысленной (Платон Каратаев у Толстого, будучи в плену у французов, тачает, шьет, суп варит, собачонку голубит). У Ивана Денисовича своя тактика, противоположная той, о которой ему когда-то поведал первый бригадир — Кузёмин: «Здесь, ребята, закон — тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать».

Может показаться, что Иван Шухов не такой интересный, самобытный литературный герой, как Чацкий, Печорин, Раскольников — герои масштабные, проверяющие свои идеи на прочность, ищущие и страдающие. Вот, например, как Шухов подытоживает свой день: «На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу... с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый». И что же? Все эти маленькие удачи считать счастьем? Уж не смеется ли над нами писатель, явно симпатизирующий герою? Нет, не смеется, а сострадает и уважает своего героя, живущего в согласии с самим собой и по-христиански принимающего невольное положение. Он знает секрет народного отношения к «суме» и «тюрьме». Он истинно национальный русский характер, ибо есть в нем и жизнестойкость, и знание мелочей жизни, сметка, ум, несуетность, рассудительность, скромность, непротивопоставление себя другим, нерастраченная доброта, основательность и любовь к труду. Отсутствие протеста в нем, прошедшем войну и пострадавшем невинно, — от глубокого понимания связанности своей судьбы с судьбой целого роя, народа. Он противостоит, безусловно, горячим головам в рассказе — кинорежиссеру Цезарю и кавторангу Буйновскому крепостью духа, мудростью и ответственностью перед семьей. Цезарь получает посылки из дома, а Шухов не хочет тянуть из дома посылки, жалеет жену и детей. Мечтает — когда вернусь, буду их кормить. Совестливость — основа нравственности Шухова. Патриархальные устои его личности как бы берегут это драгоценное качество русской души, устойчивой к нравственной коррозии. Он хорошо знает, что есть грех и что не есть грех.

Тайный внутренний свет, исходящий от скромного Шухова, — это свет всепобеждающей жизни.

Кроме Шухова в рассказе немало эпизодических персонажей, введенных Солженицыным для создания более полной картины всеобщего ада, на который был обречен народ. Здесь и безымянный старик зэк, сидящий с основания советской власти, и бригадир Кузёмин, арестованный в 1931 г., и другой бригадир — Тюрин, сидящий с 1933 г. Сибиряк Ермолаев, бывший военнопленный, и Сенька Клевшин, трижды бежавший от немцев, получили по 10 лет за свой героизм в плену, баптист Алешка — за веру в Бога, эстонцы — за то, что желали свободы для своего народа. И все эти люди, содержащиеся властью в нечеловеческих условиях, строят Соцгородок

Всего один день в одном лагере, изображенный писателем, стал символом страшной эпохи, в которой жила наша страна. Осудив бесчеловечную систему, писатель вместе с тем создал образ подлинно национального героя, сумевшего сохранить лучшие качества русского народа.

ЛИТЕРАТУРА 50—90-х гг.

Отгремели салютные залпы 1945 г., и началась мирная жизнь. Но могла ли быть «мирной» жизнь советских людей? Ведь сталинизм еще был силен, военная разруха давала себя знать, колхозник на земле и рабочий на заводе оставались рабами. Железный занавес отделял нашу страну от всего цивилизованного мира. Страны, отошедшие к социалистическому лагерю в соответствии с Варшавским договором, лишенные политической самостоятельности, проходили красную идеологическую обработку. События в Венгрии (1956) и Чехословакии (1968) покрыли нас позором, вокруг страны-победительницы возникла глухая стена вражды и ненависти. Литературу тоже пытались заставить замолчать. Цензура и КГБ бдительно следили, чтобы в печать не просочилась правда. На фоне всеобщего обнищания народа все громче звучала песня: «Эх, хорошо в стране советской жить!» Этим же пафосом были пронизаны многие популярные произведения тех лет. Однако были такие писатели и поэты, которые не хотели подпевать бодрым маршам, памятуя: не хлебом единым жив человек. Поэт Леонид Мартынов замечательно выразил суть такого взгляда на литературу, призывая не изменять духовному хлебу — правде о нас и нашем нравственном состоянии:

Не золото лесная опаль, В парчу не превратиться мху, Нельзя пальто надеть на тополь, Сосну не кутайте в доху, Березки не рядите в ряски, Чтоб девичью хранить их честь. Довольно! Нужно без опаски Увидеть мир, каков он есть!

Могучая плеяда писателей-шестидесятников сберегла самую главную ценность русской музы — ее совестливость и непоказную, неофициальную гражданственность. Произведения Г. Владимова («Три минуты молчания»), Ю. Трифонова («Долгое прощание», «Предварительные итоги», «Старик»), В. Быкова («Сотников», «Обелиск»), Ф. Абрамова («Братья и сестры», «Две зимы и три лета»), В. Белова («Привычное дело»), Ч. Айтматова («Прощай, Гульсары», «Белый пароход»), В. Астафьева («Царь-рыба»), В. Дудинцева («Не хлебом единым»), которые открыл читателю А. Твардовский в журнале «Новый мир», доказали, что отечественная литература боролась и побеждала, несмотря на то, что неугодных писателей травили, не печатали, выдворяли из СССР.

«Самый опасный браконьер — в душе каждого из нас», — не устает повторять наш современник Виктор Астафьев. «Браконьер», «браконьерство» — эти слова мы обычно связываем с охотой в запрещенных местах, но Астафьев распространяет их на каждого из нас. Он обнажает болевые точки нашей нескладной, дисгармоничной, подчас абсурдной жизни, перенося центр тяжести с социальных (революция, войны, тоталитарный гнет) на нравственные проблемы современного человека, обрекающего себя и своих детей на «обмены», «пожары», «рвы» — катастрофы, ибо каждый символ обозначает беду. Литература XIX в. не была идиллической, но породила светлые названия: «Дворянское гнездо», «Воскресение», «Чайка». Современная же буквально захлебывается от ужаса: «Не стреляйте в белых лебедей», «Пожар», «Живи и помни», обнаружив апокалипсическое состояние общества, браконьерское отношение человека и к природе, и друг к другу, и к своим святыням. Рухнул большой дом Пряслиных (роман Ф. Абрамова «Дом»), потому что под фундаментом оказался песок.

Страницы: 1, 2, 3