Реферат: Расколдованные любовью
Реферат: Расколдованные любовью
«Прежние
писательницы приучили нас ухмыляться при виде женщины, берущейся за перо,—
говорил Саша Черный.— Но Аполлон сжалился и послал нам в награду Тэффи. Не
«женщину-писательницу», а писателя большого, глубокого и своеобразного».
«Лучшей, изящнейшей юмористкой нашей современности» называли Тэффи критики. Она
по праву носила звание «королевы русского фельетона». «Тэффи-юмористка—
культурный, умный, хороший писатель,— признавал справедливость расхожего мнения
Георгий Иванов и добавлял:— Серьезная Тэффи— неповторимое явление русской
литературы, подлинное чудо, которому через сто лет будут удивляться».
Признание
пришло к Тэффи с выходом в свет ее первых юмористических рассказов и надолго
закрепило за ней славу писательницы, как никто умеющей рассмешить. («Смейся!»—
говорили мне читатели. «Смейся! Это принесет нам деньги»,— говорили мои
издатели... и я смеялась»1.) Но дарование Тэффи было значительно
глубже и разностороннее. Однако, когда она попыталась раздвинуть слившиеся с ее
именем жанровые рамки и написать совсем иную книгу («Неживой зверь», 1916),
предупредив читателя в предисловии, что он встретит в ней много невеселого и
слезы— «жемчуг» ее души, это вызвало неоднозначную реакцию. Создавшийся
устойчивый стереотип нелегко было поколебать, привыкший и готовый к смеху
читатель не воспринимал и не понимал новые рассказы. «Все равно ей не верят и
смеются. Ах, эта смешная Тэффи!»2.
Сама же
писательница дорожила своими серьезными произведениями. Не случайно так
признательна была она писателю и критику А.А.Измайлову за его одобрительную
рецензию на книгу «Неживой зверь»: «Я бесконечно тронута твоим вниманием к моей
скромной книжке. Не знаю, как и благодарить тебя за поддержку в моих первых
шагах «без смеха»3. Этот сборник становится своеобразной точкой
отсчета, с которой в юмористическую тональность произведений Тэффи все чаще
проникают печальные ноты. Андрей Седых вспоминал: «Тэффи раздражало, что люди
считают ее юмористкой и что с ней, по их мнению, всегда должно случаться что-то
забавное. «Анекдоты,— говорила она,— смешны, когда их рассказывают. А когда их
переживают, это трагедия. И моя жизнь— это сплошной анекдот, то есть трагедия»4.
Впрочем, Тэффи редко говорила о себе и своих переживаниях, терпеть не могла
«интимничать» и ловко парировала шутками все неудачные попытки «залезть к ней в
душу в калошах». «Калоши» были необходимы, потому что, по словам Тэффи, душа ее
«насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются. Снаружи...
смех, «великая сушь», как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное
болото...»5
Настоящий том
собрания сочинении Н.А.Тэффи открывают опубликованные в дореволюционных
выпусках ежемесячного приложения к журналу «Нива», не входившие в сборники
рассказы «Рубин Принцессы», «День прошел» и «Остров». В автобиографии Тэффи
называет рассказ «День прошел» первым своим произведением в прозе, увидевшим
свет. И, хотя память ее подводит (он был напечатан не в 1904, как утверждает
Тэффи в автобиографии, а в 1905году), рассказ заслуживает внимания, прежде
всего как дающий представление о начальном этапе ее творчества, о явном в ту
пору влиянии Чехова, которое признавала и сама писательница (оно скажется и в
первом из упомянутых рассказов), о поисках стиля, наконец, об истоках ее
своеобразного художественного мира.
«Наследственность
своего писательского дара я могу считать атавистической»6,— с
усмешкой сообщает о себе Тэффи в автобиографии. Прадед писательницы по отцу
Кондратий Лохвицкий, живший во времена царствования АлександраI, был, по ее
словам, масоном и писал мистические стихотворения, часть которых под общим
названием «О Филадельфии Богородичной» к началу XXвека еще сохранялась в
исторических трудах Киевской академии. Мистические настроения прадеда
«генетическим образом» передались по наследству старшей сестре Тэффи Мирре
Лохвицкой, найдя отражение в ее поэзии. Не избежала этого искушения и Тэффи.
Один из
ранних рассказов писательницы «Остров», по тилистике явно выбивающийся из ряда
первых публикаций, отражает декадентскую атмосферу, господствующую в искусстве
начала века, с ее «изломанностью», повышенным вниманием ко всему
сверхъестественному, ненормальному, уродливому. Тэффи будет вспоминать то время
как ознаменованное «чаро-манией». «Все колдовали, заклинали, изучали
средневековые процессы ведьм, писали стихи и рассказы о колдунах, о вампирах и
оборотнях. ... Впервые узнала читательская масса о недотыкомках, ларвах и
прочих чудищах» (рассказ «Оборотни»). В другом произведении Тэффи опишет модное
в те годы кабаре литературно-артистической богемы «Бродячая собака», в которое
попадает героиня рассказа: «У Гарри была своя свита, свой двор, ...
«ненормальный, зеленый и уродливый». Зеленая девица— кокаиноманка, какой-то
Юрочка, «которого все знают», чахоточный лицеист, и горбун, чудесно игравший на
рояле. Все были связаны какими-то тайнами, говорили намеками, о чем-то
страдали, чем-то волновались и, как теперь понимаю, иногда просто ломались в
пустом пространстве. Лицеист любил кутаться в испанскую шаль и носил дамские
туфли на высоких каблуках, зеленая девица одевалась юнкером» («Собака»).
В 1931 году,
когда парижская газета «Возрождение» начала печатать цикл «мистических»
рассказов Тэффи, позднее собранных в книге «Ведьма», А.Амфитеатров откликнулся
на эти публикации письмом (28окт. 1931г.), замечая: «А любопытно, как из Вас, в
конце концов, все-таки выглянула мистичка, Мирры Лохвицкой сестричка. Одна—
через трагедию, другая— через комедию, а все-таки обе около одного центра
кружат».
«Мистицизм»
Тэффи был лишен приличествующей жанру мрачной окраски. Как-то, уже в эмиграции,
в парижской квартире Г.Иванова и И.Одоевцевой зашел разговор о разнице между
феерией и фантастикой. Тэффи так объяснила свое понимание различия между ними:
«Феерия— добро. Стремление к счастью. Жизнь. Фантастика— зло. Смерть. Феерия—
светлый сон. Фантастика— кошмар. Семнадцатый век— помесь фантастики с феерией—
похож на наш двадцатый век. Особенно на годы, которые нам теперь приходится
переживать. Фантастика и феерия диаметрально противоположны. «Феерия»
происходит от феи, в ней все светло, она стремится к счастью, в ней действуют
добрые силы. В магии— темные силы. Она стремится к смерти, к разрушению жизни.
Магия и феерия— как две стороны одной и той же чудесной монеты. Одна сторона
темная— смерть. Другая светлая— жизнь...»7. Разрушительной магии
Тэффи предпочитала светлое волшебство, сказку преображения: игрушечного барана—
в живое, милое, единственно родное существо («Неживой зверь»); дребезжащей
конки с костлявой клячей— в дивную колесницу, что несется под златозвонкими
брызгами солнца («Счастливая»). Неотъемлемая улыбка, добрый юмор пронизывают и
все рассказы сборника «Ведьма».
По
воспоминаниям близкого знакомого писательницы Перикла Ставрова, у которого она
проводила последнее лето своей жизни, Тэффи часто шутя называла себя ведьмой,
всегда, правда, прибавляя: «Вы не думайте, я очень добрая ведьма!». Ее «ведьма»
происходила от однокоренного «ведать», знать. Ведьма знает то, что сокрыто от
других, видит то, чего не видят многие,— в этом ее сила и власть над жизнью.
Тэффи была «слишком зрячая среди многих слепых»8,— говорит П.Ставров
в унисон с большинством современников, ценивших в писательнице прежде всего эту
зоркость взгляда.
В письме к
П.Ковалевскому 14дек. 1943г.9 Тэффи, несколько путаясь в названиях и
датах выхода в свет своих многочисленных книг, вспоминает о стремительно
сделанной ею «литературной карьере» и между прочим признается: «Что из моих
вещей я больше всего ценю? Мне кажется, что хорошо написаны рассказы «Соловки»,
«Тихая заводь» и книга «Ведьма». В этой книге наши древние славянские боги, как
они живут еще в народной душе, в преданиях, суевериях, обычаях. Все, как
встречалось мне в русской провинции, в детстве. Эту книгу очень хвалили Бунин,
Куприн и Мережковский, хвалили в смысле отличного языка и художественности. Я,
между прочим, горжусь своим языком, который наша критика мало отмечала, выделяя
«очень комплиментарно» малоценное в моих произведениях».
Хронологически
далеко отстоящие друг от друга, сборник 1916года «Неживой зверь» и книга
«Ведьма», вышедшая в Париже в 1936году, на наш взгляд, вполне «уживаются»
рядом, ибо последняя отражает эпоху предреволюционной России, быт, настроения и
суеверия русской провинции, старых дворянских усадеб. Объединяет их и семантика
названий: «Неживой зверь» и книга о «нежити»— «Ведьма». Критик
П.Пильский объяснял популярность «Ведьмы» в русском зарубежье тем, что читатель
находил в книге «отзвук, отражение тени, голоса прошлого», а наполняющие ее
русские легенды, приметы, сказания составляли таинственный и фантастический
мир, замирающий, почти замерший, и вновь воскрешенный писательницей, «как некая
драгоценность, как исповедь простых душ, как отлетевшая жизнь, былой
неповторимый быт». Созвучна и тональность сборников: серьезность темы в
сочетании с мягким, тонким юмором.
Книги
«Неживой зверь» и «Ведьма» сближают преобладающие в обеих рассказы о детях или
воспоминания о детстве. По словам дочери Тэффи Валерии Грабовской, писательница
любила «природу, детей, зверей и животных. Около нее не было и не могло быть
никакой несправедливости». Валерия приводила скромную самооценку Тэффи: «Думаю,
что в моих произведениях я правильно поняла детскую психологию и поняла также
животных и их переживания»10. Правда, в фельетоне «Игрушки и книги»
Тэффи в присущей ей иронической манере скажет: «Я за всю свою жизнь ни разу не
смогла написать рассказа для детей. Пробовала— выходило что-то неудобное,
скорее для стариков-паралитиков, чем для нормального ребенка»11.
Тэффи, человек и писатель предельно естественный, никогда не фальшивила, у нее
не найдешь искусственно смоделированных типов, нравоучительных историй о
«хороших детях». Дети из ее рассказов— это сама жизнь. Она писала, не
подлаживаясь специально под детей, она писала о детях, не сковывая себя адресатом.
Тэффи свободно и естественно говорит на языке ребенка, передает детские
переживания и фантазии, детскую наивность, простодушную веру в чудеса,
трогательную попытку приподняться на цыпочки, стать вровень со взрослыми, с их
миром.
Страницы: 1, 2, 3, 4 |