Реферат: Любовь в лирике Фёдора Ивановича Тютчева
Александр Георгиевский
писал о Елене Александровне и её судьбе так: "Это была самая тяжкая пора в
ее жизни, отец ее проклял, и не хотел больше видеть, запрещая всем остальным
родным видеться с нею.
От полного отчаяния ее
спасала только ее глубокая религиозность, только молитва, дела благотворения,
пожертвования иконе Божьей матери в соборе всех учебных заведений близ
Смольного монастыря, на что пошли все, имевшиеся у нее, немногие
украшения".
Думается, Александр
Иванович Георгиевский несколько ошибается в своих воспоминаниях, говоря о
единственном утешении несчастливицы (в светском понимании) - Елены: Боге и
православных молитвах! У нее был еще один " Бог" - Федор Иванович
Тютчев и еще одно утешение: его Любовь и привязанность к ней! Она так и
называла его: " Мой Боженька". Она прощала ему абсолютно все: частые
отлучки, постоянную жизнь на две семьи, он не собирался, да и не мог оставить
преданной и все знающей Эрнестины Феодоровны и фрейлин - дочерей, свою службу
дипломата и камергера - автор) эгоистичность, вспыльчивость, частую, рассеянную
невнимательность к ней, а в конце - даже полухолодность,- и даже то, что ей
нередко приходилось лгать детям, и на все их вопросы:
"А где папа и почему
он обедает с нами только раз в неделю?" - с запинкою отвечать, что он на
службе и очень занят.
Свободной от косых
взглядов, презрительной жалости, отчуждения, и всего того, что сопровождало ее
фальшивое положение полужены - полулюбовницы Елену Александровну избавляло
только кратковременное пребывание вместе с Тютчевым за границей - по нескольку
месяцев в году, да и то - не каждое лето. Там ей не нужно было и от кого
таиться, там она свободно и гордо называла себя: мадам Тютчева, в
регистрационных книгах отелей без колебаний, твердой рукой, в ответ на учтивый
вопрос портье, записывала: Тютчев с семьей.
Но - только там!
Для того круга, в котором
жила Елена Александровна Денисьева в России, она до конца жизни была
"парией", отверженною, оступившейся.
Безусловно, очень умная,
все тонко чувствующая и понимающая Елена Александровна, прекрасно знала, что
занимается самообманом, но ее растерзанное, слишком пылкое сердце тщательно
выстроило свою собственную "теорию", благодаря которой она и жила все
тяжелые и в то же время, самозабвенные, свои долгие четырнадцать лет.
Но иногда эта сдержанно -
тихая и глубоко религиозная натура все же не выдерживала креста "смирения
и покорности Божьему соизволению", темперамент, яркий и бурный, но
придавленный горькими обстоятельствами жизни, время от времени
"вскипал" в ней, и тогда в семье Тютчевых - Денисьевых происходили
сцены, подобные той, которую описывает Ал. Георгиевский в своих неизданных
мемуарах:
"Перед рождением
третьего ребенка Феодор Иванович пробовал было отклонить Лелю от этого
рискованного шага, и совершенно справедливо, ибо точно знал, что
незаконнорожденные дети не имеют никаких прав состояния и будут приравнены к
крестьянским. Немало пришлось Феодору Ивановичу потом, после смерти любимой,
оббить порогов, и поднять на ноги целую толпу великосветских знакомых, прежде
чем он сумел пристроить сирот- детей в дворянские учебные заведения; об этом
говорят сохранившиеся в архивах усадьбы Мураново документы! Но она, эта
любящая, добрейшая, и вообще обожавшая его Леля, пришла в такое неистовство,
что схватила с письменного стола первую попавшуюся ей в руку бронзовую собаку
на малахите и изо всей мочи бросила ее в Феодора Ивановича, но, по счастью, не
попала в него, а в угол печки, и отбила в ней большой кусок изразца: раскаянию,
слезам и рыданиям Лели после того не было конца.
Однако, автор цитируемых
здесь столь часто мемуаров опять заблуждается! И тишайший ручей может, хоть на
время, но стать бурной рекой. С течением времени, трещина, надлом в отношениях
Тютчева и Денисьевой усиливалась, и неизвестно, чем бы завершились их
пятнадцатилетние страдания, если бы не внезапная кончина Елены Александровны от
скоротечной чахотки в августе 1864 года, в возрасте 37 неполных лет!
Владимир Вейдле, историк
и публицист, очень много занимавшийся исследованием и творчества и биографии
Тютчева писал в своих блестящих психологических очерках - этюдах, анализирующих
лирический мир поэзии и саму душу Поэта:
"Тютчев не был
"обладателем", но и им нельзя было обладать. Елена Александровна
говорила ему: "Ты мой собственный", - но, вероятно, именно потому,
что ни её, ни чей другой он не был, и по самой своей природе быть не мог.
Отсюда то пленительное, но и то "жуткое и беспокойное", что в нём
было: и в самой страсти неутрачиваемая духовность, и в самой нежности всё же
нечто вроде отсутствия души".
Как бы в подтверждение
сказанному Вейдле, в стихотворении "Не верь, не верь поэту!",
написанном ещё в тридцатых годах, читаем:
Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком жизнь
задушит
Иль унесёт за облака.
Некоторое расстояние
должно было всегда чувствоваться, некоторая отчужденность, отъединенность. И
вместе с тем у самого Тютчева была огромная потребность в любви, но потребность
не столько любить, сколько быть любимым. Без любви нет жизни; но любить для
него - это узнавать, находить себя в чужой любви. В стихотворении 30-го года
"Сей день, я помню, для меня был утром жизненного дня..." поэт видит
новый мир, для него начинается новая жизнь не потому, что он полюбил, как для
Данте начало новой жизни, - а потому, что
Любви признанье золотое
Исторглось из груди её.
То есть мир преобразился
в ту минуту, когда поэт узнал, что он любим. При таком переживании любви
неудивительно, что любившие Тютчева оставались неудовлетворёнными его любовью;
неудивительно и то, что для него существовала верность, не исключавшая измены,
и измена, не исключавшая верности. Тема неверной верности и любви других к нему
проходит через всю его жизнь и получает отражение в его поэзии. В Вейдле
"Последняя любовь Тютчева". Но всего лучше вырисовывается кризис
отношений Поэта со своей последней Любовью в горьком признании Тютчева все тому
же А. И. Георгиевскому, посланном через несколько месяцев после смерти Елены
Александровны:
"Вы знаете, как при
всей своей высокопоэтической натуре, или, лучше сказать, благодаря ей, она в
грош не ставила стихов, даже и моих, и только те из них ей нравились, где
выражалась моя любовь к ней, выражалась гласно и во всеуслышание. Вот чем она
дорожила, чтобы целый мир узнал, чем она [была] для меня: в этом заключалось её
высшее не то что наслаждение, но душевное требование, жизненное условие души
её... Я помню, раз как-то в Бадене, гуляя, она заговорила о желании своём,
чтобы я серьёзно занялся вторичным изданием моих стихов, и так мило, с такою
любовью созналась, что как отрадно было бы для неё, если бы во главе этого
издания стояло её имя. И что же - поверите ли Вы этому? - вместо благодарности,
вместо любви и обожания, я, не знаю почему, высказал ей какое-то несогласие,
нерасположение, мне как-то показалось, что с её стороны подобное требование не
совсем великодушно, что, зная, до какой степени я весь её ("ты мой
собственный", как она говорила), ей нечего, незачем было желать и ещё
других печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие
личности.
Так прошло четырнадцать
лет. Под конец Елена Александровна много хворала (она была туберкулёзна).
Сохранились её письма к сестре, относящиеся к последним полутора годам её
жизни. В них-то она и называет Тютчева "мой Боженька", в них и
сравнивает его с неразвлекаемым французским королём. Из них явствует также, что
в последнее лето её жизни дочь её, Лёля, почти каждый вечер ездила с отцом
кататься на Острова. Он угощал её мороженым; они возвращались домой поздно.
Елену Александровну это и радовало и печалило: она оставалась в душной комнате
одна или в обществе какой-нибудь сердобольной дамы, вызвавшейся навестить её. В
то лето Тютчев особенно хотел уехать за границу, тяготился Петербургом; это мы
знаем из его писем к жене. Но тут и постиг его тот удар, от которого он уже не
оправился до смерти.
При жизни Елены
Александровны жертвою их любви была она; после её смерти жертвою стал Тютчев.
Быть может, он любил её слишком мало, но без её любви он жить не мог. Мы точно
слышим, как он говорит: "Твоя любовь, твоя, а не моя, но без этой твоей
нет жизни, нет и самого меня".
А через два месяца после
её смерти он дал в письме к Георгиевскому ключ ко всей своей судьбе:
"Только при ней и для неё я был личностью, только в её любви '...' я
сознавал себя".
Елена Александровна
умерла в Петербурге или на даче под Петербургом 4 августа 1864 года. Похоронили
её на Волковом кладбище. На её могиле стоял крест, ныне сломанный, с надписью,
состоявшей из дат рождения и смерти и слов: "Елена - верую, Господи, и
исповедую". О её предсмертных днях и часах и об отчаянии Тютчева говорят
стихи:
Весь день она лежала в
забытьи -
И всю её уж тени
покрывали -
Лил тёплый, летний дождь
- его струи
По листьям весело
звучали.
И медленно опомнилась она
-
И начала прислушиваться к
шуму,
И долго слушала -
увлечена,
Погружена в сознательную
думу...
И вот, как бы беседуя с
собой,
Сознательно она
проговорила:
(Я был при ней, убитый,
но живой)
"О, как всё это я
любила!"
Любила ты, и так, как ты,
любить -
никому ещё не удавалось -
О Господи!.. и это
пережить...
И сердце на клочки не
разорвалось...
В начале октября из
Женевы Тютчев писал Георгиевскому: "...Память о ней - это то, что чувство
голода в голодном, ненасытимо голодном. Не живётся, мой друг Александр
Иванович, не живётся... Гноится рана, не заживает. Только при ней и для неё я
был личностью, только в её любви, её беспредельной ко мне любви я сознавал
себя... Теперь я что-то бессмысленно живущее, какое-то живое, мучительное
ничтожество.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6 |