Курсовая работа: Реальное и фантастическое в петербургских повестях Гоголя
В повести
“Нос” наши познания чинов и столичных государственных учреждений углубляются, и
мы узнаем о должности обер-полицмейстера, начальника полиции Петербурга, об
экзекуторе, столоначальнике, Сенате и Управе благочиния.
Многие факты
из жизни Петербурга нашли отражение в произведениях Петербургского цикла и
несут в себе авторскую оценку, например, Екатерининский канал, “известный своею
чистотою” (речь идет о Екатерининском канале, куда спускались сточные воды, о
чистоте его Гоголь говорит иронически)[14, c.165].
Введение в
текст повестей примет архитектуры Петербурга делает произведения живыми,
яркими, достоверными. Строящаяся церковь, перед которой останавливаются два
толстяка, не что иное, как заложенная в 1883 году по проекту А.П. Брюллова
лютеранская церковь, отличавшаяся необычной по тем временам архитектурой.
Сравнивая рот иного едока с величиною арки Главного штаба, Гоголь имеет в виду
здание на Дворцовой площади, построенное по проекту архитектора Росси и
поражающее своими размерами.
Печать
времени лежит и на рассказанных Гоголем слухах и сплетнях, в частности “вечном
анекдоте о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади
Фальконетова монумента” (“Шинель”). В данном случае говорится о памятнике Петру
I, “Медном всаднике”, работы французского скульптора Фальконе.
Разнородная
столичная публика также несет на себе приметы своего времени. Из повестей
Гоголя мы узнаем названия лавок и модных магазинов, читаем об особенностях
одежды петербуржцев. Перечень торговых заведений и всевозможных лавок был
хорошо известен современникам Гоголя, а ныне составляет увековеченную
гениальным писателем историю Петербурга начала XIX века. Так во что же были
одеты современники молодого Гоголя? Это и салопы (верхняя женская одежда в виде
широкой длинной накидки с прорезями для рук), и пестрядевые халаты из грубой
домашней материи пестрого цвета, и рединготы (длинное пальто широкого покроя),
и фризовые шинели, сшитые из грубой ворсистой ткани типа байки, именуемой
фризом, и демикотоновые сюртуки из плотной хлопчатобумажной ткани.
На головных
уборах иных дам нередки были плюмажи, то есть украшения из перьев. А в одеянии
мужчин были стремешки, род штрипок, иначе говоря, тесьмы, пришитой к штанинам
брюк снизу и продеваемой под подошву обуви.
Многие лавки
и магазины, рынки и рестораны шагнули с Петербургских улиц в произведения
Гоголя да так и остались в них, например, магазин Юнкера – один из модных
магазинов (“Нос”), Щукин двор – один из столичных рынков (“Портрет”).
Не остались в
стороне и события общественно-политической жизни столицы. В 30-е годы в Петербургских
театрах изменился театральный репертуар, и на сцене появляется бытовой водевиль
с героями чиновниками, актерами, купцами. В “Невском проспекте” мы читаем:
“Русский народ любит изъясняться такими резкими выражениями, какие они, верно,
не услышат даже в театре”. Иронично выставляет писатель помещаемые в газетах
“важные статьи” о приезжающих и отъезжающих как постоянный отдел, в котором
печатался список лиц, как правило, значительных, чиновных, приехавших или
выбывших из столицы[21, c.87].
Не оставил
автор без внимания пользовавшиеся у широкого читателя успехом
псевдоисторические произведения Булгарина и Греча, а также лубочные повести
Орлова, которые служили мишенью для насмешек литературных критиков. Когда
Гоголь говорит о том обществе, к которому принадлежал Пирогов, называя его
“каким-то средним классом общества”, писатель прибавляет: “В высшем классе они
попадаются очень редко или, можно сказать, никогда. Они любят потолковать об
литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и
остроумными колкостями об Орлове”. Не менее яркие приметы столичной жизни того
времени – популярные водевили из простонародной жизни, так называемые
“Филатки”, продержавшиеся на сцене Александринского театра до 50-х годов XIX
века, а также первая крупная частная газета в России “Северная пчела”, тираж
которой доходил до 10 000 экземпляров[14, c.168].
Петербургские повести составляют как бы особый этап в творчестве Гоголя и
историки литературы не без оснований говорят о втором, Петербургском, периоде в
его литературной деятельности.
Арабески»
положили начало целому циклу гоголевских повестей. К трем повестям, включенным
в этот сборник, несколько позднее прибавились «Нос» и «Шинель». Эти пять вещей
составили цикл Петербургских повестей. Они разнообразны по своему содержанию и
отчасти даже — стилевой манере. Но вместе с тем они связаны ясно выраженным
внутренним единством. Идейная проблематика, характеры героев, существенные
черты поэтического своеобразия гоголевского ви́дения мира — все это
создает ощущение общности, объединяющей пять произведений в целостный и
стройный художественный цикл.
Особняком
среди гоголевских повестей стоят «Коляска» и «Рим», включенные, однако, самим
писателем в третий том подготовленного им первого своего собрания сочинений в
1842 году, рядом с Петербургскими повестями.
Далеко не все
произведения Гоголя были по достоинству оценены его современниками. Некоторые
из этих произведений воспринимались как бездумные юморески или шалости гения.
Такая судьба постигла в свое время повесть о Шпоньке, а позднее — «Нос». Весьма
устойчивой репутацией невинной художественной шутки пользовалась «Коляска».
Между тем за видимостью шутки здесь совершенно явно проглядывало едкое перо
сатирика, далеко небезобидно рисующего быт и нравы провинциального дворянского
общества, его крайнюю духовную скудость, его мелочность и пошлость. Персонажи «Коляски»,
включая и главного ее героя Чертокуцкого, — помещики и офицеры — предстают
перед нами во многих отношениях как прообразы будущих героев «Мертвых душ»[10, c.84].
Одна из
характерных примет гоголевской поэтики состоит в том, что о серьезном писатель
любит говорить как бы невзначай, шутя, юмором и иронией словно желая снизить
важность предмета. На этом приеме основаны и многие повести из петербургского
цикла.
2.2 Реальное и фантастичное в «Петербургских повестях»
Гоголевский Петербург предстал здесь перед читателями как воплощение всех безобразий и несправедливостей, творившихся в полицейско-бюрократичсской России. Это город, где «кроме фонаря все дышит обманом» («Невский проспект»), в котором разыгрывается драма одаренного художника, ставшего жертвой страсти к наживе («Портрет»). В этом страшном, безумном городе происходят удивительные происшествия с чиновником Ковалевым («Нос») и Поприщиным («Записки сумасшедшего»), здесь нет житья бедному, честному человеку («Шинель»). Герои Гоголя сходят с ума или погибают в неравном единоборстве с жестокими условиями действительности. Нормальные отношения между людьми искажены, справедливость попрана, красота загублена, любовь осквернена. Гоголь - реалист и сам по себе и как глава целой школы реалистов, шедших непосредственно по его стопам: Достоевского, Писемского, Островского. Однако фантазия Гоголя весьма разнообразна и отличается страшной силой. Очень трудно найти в русской литературе более тесное сплетение фантастического с реальным, чем у Гоголя. Термины «фантастическое» и «реальное» равно применяются к жизни и к творчеству автора[1, c.40]. Везде у Гоголя соединение местного, бытового, реального с фантастическим. Собственно говоря, тут все фантастично. Но, с другой стороны, как ни разнообразны те узоры, которые фантазия вышивает по бытовой канве, они все если не разгаданы, то будут разгаданы и узаконены в связи с народными верованиями и своеобразными попытками объяснить окружающее. Народный певец-Гоголь ничего не вымышлял. Все расцвеченное, придуманное, нагроможденное принадлежит позднейшему времени, книжному влиянию. Эпос в первоначальном своем виде - это одна из элементарных форм народной мысли. В каждом явлении у Гоголя отметим три элемента: 1) художественную цель фантастического; 2) тон, в котором взято это фантастическое; 3) связь между фантастическим и реальным.
Петербургский
цикл открывается повестью «Невский проспект». В основе ее сюжета две новеллы,
герой одной из них — художник Пискарев, в центре другой — поручик Пирогов.
Внешне обе новеллы как бы не связаны между собой. Но так только кажется. На
самом-то деле они образуют неразрывное целое. Сюжетно они объединены рассказом
о Невском проспекте.
Характер
Пискарева раскрывается перед нами как бы в двух плоскостях: реальной и
фантастической. В первой из них он предстает застенчивым, робким молодым
человеком, еще не успевшим вкусить горестей жизни, полным розовых иллюзий и
романтических представлений о людях и окружающей его действительности. В этой
части повести Пискарев изображен во всей бытовой конкретности. Мимолетная
встреча с красавицей на Невском и убогое ее жилище описаны в том стилистическом
ключе, который вполне соответствовал реалистическому замыслу повести. Но
параллельно развивается и другой план, характером своим и стилистикой резко
отличающийся.
Уже в первом
сне Пискарева изображение становится зыбким, эфемерным,
полуреальным-полуфантастическим. Платье красавицы «дышит музыкой», «тонкий
сиреневый цвет» оттеняет яркую белизну ее руки, платья танцующих сотканы «из
самого воздуха», а их ножки казались совершенно эфирными. В этой полуиллюзорной
атмосфере растворяется образ Пискарева. Он присутствует в этой картине, и его
как бы и нет вовсе. А потом следует пробуждение и происходит резкая смена
красок. Снова — переключение всей тональности повествования. Пискарев
просыпается, и взору его опять открывается серый, мутный беспорядок его
комнаты. «О, как отвратительна действительность! Что, она против мечты?» —
слышится голос повествователя[6, c.33].
Такое
происходит много раз. Во сне Пискарев обретает всю полноту счастья, наяву —
полную меру страдания. Все вывихнуто и ненормально в этом странном и страшном
реальном мире, как все искажено в жизни художника. Можно сказать, замечает
автор, что спал Пискарев наяву, а бодрствовал во сне. Эти участившиеся
метаморфозы стали источником его страданий физических и нравственных и довели в
конце концов до безумия.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6 |