Контрольная работа: Жизнь и творчество В. Набокова
Этот не самый
знаменитый роман Набокова очень важен для попытки постичь переход с языка на
язык. Смерть, так напоминающая смерти из сирийских рассказов. Умер Сирии —
родился Набоков.
«Лолитой»
Набоков завоевал мир. А вместе с ним и право на все, что он написал «до», да и
на все, что напишет «после». Завоевал он и покой. «С тех пор, как моя девочка
кормит меня...».
В 1959 году
Набоков возвращается в Европу. Он еще напишет «Бледный огонь» и «Аду»,
«Прозрачные вещи» и «Посмотри на арлекинов!».
Отношения с литераторами-эмигрантами у Набокова не сложились. И,
видимо, поэтому на всем его творчестве отразилось его духовное одиночество. Он
пережил страшную катастрофу — потерю России, но его герои, как и он сам,
бережно хранят ее в своей памяти. Основная трагедия героев Набокова, видимо, в
невозможности превратить придуманный мир в действительность. Но, когда
действительность все же загоняет их в угол, они делают свой последний выбор —
странным образом исчезают из нашего поля зрения, словно растворяясь в
пространстве. В самых разных формах это происходит в романах «Защита Лужина»,
«Машенька», «Приглашение на казнь», «Подвиг», «Дар».
Герои произведений Набокова никогда не пойдут на сделку с
действительностью. Не усомнятся, что память, фантазия живые сами по себе. Их
выбор в окружающем мире не может быть расценен иначе как гибель. Но характерно
для этих героев то, что они не умирают в буквальном смысле, а переходят в тот
запредельный мир, который всю реальную жизнь занимал их воображение и помыслы.
Почему-то Набоков уверен в том, что мечтать, способны только избранные люди.
Эти набоковские мечтатели словно пользовались колдовским зельем: «Все
расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки,
крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши;
летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших
полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа,
подобные ему». («Приглашение на казнь»)
Метафизические состояния героев Набокова, в отличие от других,
кажутся естественными. В этом есть какая-то тайна. Писатель так подает героя,
что при всех его «вывертах» мы замечаем их лишь в момент кульминации, то есть в
момент исчезновения из нашего поля зрения.
Например, Лужин — явно в метафизическом ореоле: над книгами он не
задумывается, «стихи он плохо понимает из-за рифм, рифмы ему в тягость». Но, тем не менее,
Лужин удивляет своих весьма эрудированных и образованных знакомых: «И странная
вещь: несмотря на то, что Лужин прочел в жизни еще меньше книг, чем она,
гимназии не кончил, ничем другим не интересовался, кроме шахмат, — она
чувствовала в нем призрак какой-то просвещенности, недостающей ей самой».
Невежественный Лужин «таил в себе едва уловимую вибрацию, тень звуков, когда-то
слышанных им».
Ощущения оторванного от реального мира героя — конек Набокова. Значение
для русской литературы творчества Набокова состоит, прежде всего, в том, что он
осмыслил ее саму в романе «Дар». Русскую литературу он сделал главным героем
романа и олицетворил ее с отечеством.
Эпиграф к роману Набоков позаимствовал из «Учебника русской
грамматики». Этим он явно хотел подчеркнуть, насколько распространены были эти
истины в сознании русских людей. В условиях эмиграции одна из них: «Россия —
наше Отечество» приобрело сразу и ироническое и трагическое значение. Набоков говорит
в романе о непорочности в XX веке самых исконных понятий. Он дает понять, что
русские эмигранты — люди, для которых ни советская Россия, ни чужбина не могут
стать новым отечеством. Он тут же иронически изображает этих же «людей без
отечества» на вечерах в доме Чернышевских. В той же иронической манере он
описывает русских хозяев квартиры, которую снимает герой. Сумбур собраний союза
литераторов и т. д. Основная спасительная идея здесь в образе «вечной» России,
ключи от которой герой увез с собой, то есть «люди без отечества» все же
понятие условное. Здесь он, используя личный опыт, показал все важнейшие
составляющие творчества: жизнь писателя, жизнь его сознания, историю замыслов
произведения, подтвердив тем самым заветную свою мысль, что творческая память
способна воскресить прошлое и обессмертить его.
Сведя главные идеи В.В. Набокова вместе, можно сказать, что в
русской литературе XX века его творчество есть духовный вызов и постоянное
противостояние основным русским этическим проблемам.
В романе
«Защита Лужина» вымышленный мир предстает в виде шахматного рая. Полный переход
из мира реального в мир воображаемый для главного героя является защитой от
надвигающегося безумия, вызванного неприятием действительности с ее пошлостью и
регламентированностью. Полное духовное одиночество, непонимание со стороны
окружающих приводят к тому, что нелюдимый мальчик, каким мы видим героя в
начале романа, к концу произведения превращается в жалкого чудака с полной
неразберихой в голове и манией игры. Действительность для Лужина — это проекция
шахматной доски. Все, что окружает героя, лишено интереса. Лужин нашел способ
защититься от надвигающейся на него страшной реальности — он кончает жизнь
самоубийством. Самоубийство — логический итог жизни героя, полностью
перешедшего в шахматный рай.
Естественно, что можно провести параллель с рассказом Л. Андреева
«Большой шлем». Большой шлем - такое положение
в карточной игре, при котором противник не может взять старшей картой или
козырем ни одной карты партнера. И хотя в рассказе Андреева речь идет о
карточной игре, а в у Набокова о шахматах, невозможно не заметить эту
всепоглощающую страсть героев произведений.
В рассказе «Большой шлем» воссоздан тот же тип отношений героя со
средой, с миром действительности, когда герой отрекается от самого себя,
осознавая, что жизнь для него — страх и ужас. Подчиняясь тому высокому чувству,
которое недоступно для созерцания и понимания, осознавая тщетность
противостояния этой высшей силе, главный герой уходит в мир иллюзий с надеждой
там найти спасение.
В рассказе «Большой шлем» закон, норма, рок обретают
символико-фантасмагорические черты. Будни настолько обесценивают духовное
содержание человеческой жизни, что она становится похожа на игру, в которой
заключен смысл жизни персонажей. Из этой страшной игры нет выхода. Разговоры
партнеров игры, даже смерть одного из них — ничто не может остановить действие
бессмысленного закона.
Можно даже
сказать о каком-то символизме, который присутствует в обоих произведениях, так
как смерть и Лужина, и Масленникова наступила в четверг.
В четверг, 26
ноября, игра складывается необычно. «Когда после сдачи карт мрачным Прокопием
Васильевичем Масленников раскрыл свои карты, сердце его заколотилось и сразу
упало, а в глазах стало так темно, что он покачнулся - у него было на руках
двенадцать взяток: трефы и черви от туза до десятки и бубновый туз с королем.
Если он купит пикового туза, у него будет большой бескозырный шлем. Николай
Дмитриевич протянул руку за прикупом, но покачнулся и повалил свечку... Падая,
он свалил столик, на котором стояло - блюдечко с налитым чаем, и придавил своим
телом его хрустнувшую ножку.
Когда приехал
доктор, он нашел, что Николай Дмитриевич умер от паралича сердца, и в утешение
живым сказал несколько слов о безболезненности такой смерти»[1].
«Решившись, наконец, он поднял стул за ножки и краем спинки, как
тараном, ударил. Что-то хрустнуло, он двинул еще раз, и вдруг в морозном стекле
появилась черная звездообразная дыра. Был миг выжидательной тишины. Затем
глубоко-глубоко внизу что-то нежно зазвенело и рассыпалось. Стараясь расширить
дыру, он ударил еще раз, и клинообразный кусок стекла разбился у его ног... Стул
стоял нетвердо, трудно было балансировать, все же Лужин долез. Теперь можно
свободно облокотиться о нижний край черной ночи. Он дышал так громко, что себя
самого оглушал... Уцепившись рукой за что-то вверху, он боком полез в пройму
окна. Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он
держался, — и спасен. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое
подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась
на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг,
что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность
угодливо и неумолимо раскинулась перед ним»[2].
Опять же здесь видна параллель между героями Набокова и Андреева.
Один умирает с картами в руках, другой – в последний миг перед смертью видит
именно шахматную доску, в которую превратился для него окружающий мир.
И при жизни, оба героя не интересовались ничем, что выходит за
рамки игры. Один живет только шахматами, другой – картами. В связи с этим можно
вспомнить слова Ю.М. Лотмана, сказанные по поводу карточной игры, но они в не
меньшей мере могут относиться и к Лужину: «Специфика
карточной игры в ее сущности связана с ее двойной природой. С одной стороны,
карточная игра есть игра, то есть представляет собой модель конфликтной
ситуации. В этом смысле она выступает в своем единстве как аналог некоторых
реальных конфликтных ситуаций. Внутри себя она имеет правила, включающие
иерархическую систему относительных ценностей отдельных карт и правила их
сочетаемостей, которые в совокупности образуют ситуации «выигрыша» и
«проигрыша»[3].
Карточная игра включает конфликтную ситуацию не только внутри
себя, но и является самим предметом конфликта между реальной и нереальной
жизнью. «Так играли они лето и зиму, весну и
осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то
краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве
стонами больных, голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой
жизни приносил с собой Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то
время, когда все уже сидели за разложенным столом и карты розовым веером
выделялись на его зеленой поверхности... В общем, однако, к игре относились
серьезно и вдумчиво. Карты давно уже потеряли в их глазах значение бездушной
материи, и каждая масть, а в масти каждая карта в отдельности, была строго
индивидуальна и жила своей обособленной жизнью. Масти были любимые и нелюбимые,
счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно разнообразно, и
разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время
закономерно. И в закономерности этой заключалась жизнь карт, особая от жизни
игравших в них людей. Люди хотели и добивались от них своего, а карты делали
свое, как будто они имели свою волю, свои вкусы, симпатии и капризы»[4].
Страницы: 1, 2, 3, 4 |